Течёт река…
Шрифт:
Майка была отзывчивой, доброй, непосредственной и вместе с тем внутренне сильной и стойкой. Жизнь уже многому её научила. Прекрасное знание французского языка и воспитание под руководством матери, происходившей из грузинской княжеской семьи и учившейся в своё время в Смольном институте благородных девиц в Петербурге, а потом вышедшей по любви и наперекор родительской воле за происходившего из простой семьи и связавшего свою судьбу с большевиками Кавтарадзе, соединялось в Майке с простотой манер, умением общаться с людьми любой социальной принадлежности, отсутствием какого бы то ни было проявления снобизма и открытостью жизни. Она умела подмечать смешное, умела радоваться, шутить и помогать совсем незаметно и ненавязчиво. Учиться она не особенно любила: слишком захватывала её жизнь и открывшиеся перед ней возможности ходить на концерты, в театры, смотреть новые фильмы, общаться с друзьями и поклонниками, которых, однако, она всегда умела держать на желаемой ею самой дистанции. На занятиях, особенно на самых ранних или самых поздних, она
Помимо дома на Кропоткинской, местом наших частых встреч была квартира, где вместе со своей мамой и теткой жила Зайка Крыжановская Это была большая коммунальная квартира в одном из тех солидных домов, которые строились в Москве в самом конце XIX и в начале XX века. В доме было шесть этажей, широкие лестницы с красивыми перилами и удобными ступенями. Зайка жила в бельэтаже. Никогда прежде в таких домах мне не приходилось бывать. Высокие темные двери с изогнутыми медными ручками вели в квартиры, каждая из которых принадлежала прежде только одной семье, лишь позднее превратившись в коммуналку. И в зайкиной квартире раньше жили её родственники — родители — мать Вера Васильевна и отец— человек военный, дослужившийся в Советской Армии до полковника, а в молодости бывший красноармейцем; в этой же квартире жила сестра Веры Васильевны — Наталья Васильевна Бутягина, муж которой — профессор-математик Бутягин уже в наши с Зайкой студенческие годы был одно время ректором Московского университета. Сестры Вера и Наталья происходили из старомосковской дворянской семьи, находились в родстве с актрисой Малого театра Евдокией Дмитриевной Турчаниновой (Зайка удивительно похожа на Турчанинову), дружили с Ольгой Николаевной Андровской, несколько раз бывал у них Василий Иванович Качалов. У Зайки сохранилась фотография, подаренная ей Качаловым, с надписью «Зайке от Гамлета. Качалов». Для меня все это было сказочно чудесным, удивительным, почти волшебным. Столько раз видела этих актёров на сцене, замирая от восторга, следила за каждым их жестом, за интонацией каждой произносимой ими фразы, а Зайка видела их за чайным столом и говорила с ними!
В то время, когда мы познакомились с Зайкой, ни её отца — полковника Николая Крыжановского, ни мужа Натальи Васильевны — профессора Бутягина уже не было в этой квартире: они покинули своих жен. Зайку воспитывали и растили мать и тетка. С отцом своим она не виделась, а профессор Бутягин сохранил дружеские отношения со своей бывшей женой и навещал Наталью Васильевну, делясь с ней невзгодами своей новой семейной жизни. Мы ему сочувствовали, а Наталья Васильевна с присущей ей жизненной стойкостью поддерживала его дух.
За круглым столом под большим, низко спущенным абажуром всегда велись разговоры, разгорались споры, возникали дискуссии. Сестры Вера и Наталья Васильевны придерживались разных взглядов: Вера Васильевна была убежденной антисталинисткой и противницей существующих порядков, а Наталья Васильевна поддерживала линию партии, хотя сама в ней не состояла. Каждое событие, происходившее в стране, в Москве, в повседневной жизни и в общественной обсуждалось, и принимающие в этом обсуждении стороны распалялись до крайности, пили при этом валерьяновые капли, глотали сердечные таблетки, впадали в состояние гнева и ярости. Потом успокаивались, приходили в себя и пили чай с пастилой, которую покупали обычно в булочной-кондитерской близ метро на углу Кропоткинской.
Зайка была постарше нас на два года: она окончила школу в год, когда началась война. Вместе с мамой и теткой провела два года в эвакуации и, вернувшись в Москву, в 1943 году поступила в университет. Мы все очень любили Зайку и устремлялись к ней вовсе не из-за пузырька с чернилами (это только в самом начале он привлек наше внимание), а потому, что около неё всем было тепло и слушать её остроумные речи всегда доставляло удовольствие. Она говорила так, будто сцену разыгрывала, исполняя сразу несколько ролей. Артистическое начало, ей свойственное, ею самой вовсе не акцентировалось: оно было ей органично. Это нам казалось, что она играет, а она — просто жила, она была по природе своей именно такой. Всех умела изображать, речь каждого могла без всякого напряжения имитировать и к каждому относилась уважительно. её записи лекций были самыми аккуратными. Она всегда точно знала, что именно задано нам на следующий день, какие учебники необходимы, когда надо сдавать зачет. Она старательно занималась. Сила её эмоционального восприятия помогала ей постигать литературные шедевры.
В Зайкином доме в Большом Афанасьевском переулке мы вели самые задушевные беседы. В них нередко принимали участие её мать и тетка. Работавшая в Литературном музее Наталья Васильевна помогала доставать необходимые нам книги, служивший в Аптекоуправлении Вера Васильевна давала советы медицинского характера. В их квартире жили интересные своей неординарной чудаковатостью люди, которых и по внешнему виду, и по манере поведении обычно связывают со Старым Арбатом: они были исконными жителями примыкавших к Арбату переулков — Калошина переулка, Староконюшенного, Большого и Малого Власьевских переулков, Большого Афанасьевского, незабываемая тётя Поли, кузина профессора Бутягина. Она уже почти не выходила им дома, но энергично двигалась
Теперь — о Лиле Надеждиной. Один год общения с нею на первом курсе сблизил нас на многие последующие годы. В Москве Лиля жила в доме своих родственников в переулке Грановского. Она была племянницей М.В. Фрунзе. её мать — Лидия Васильевна — приходилась родной сестрой Фрунзе. Лидии Васильевне пришлось пережить раннюю смерть мужа и преждевременную смерть брата. Позднее, уже у себя дома в Ленинграде, она рассказала нам о том, как он погиб в результате навязанной и вовсе не нужной операции. Лидии Васильевне была химиком. Дочь свою она вырастила одна. Жили они на Васильевском острове на 11-ой линии в большой квартире, где, кроме них, жил только один сосед. После его смерти квартира целиком отошла Лидии Васильевне и Лиле. Здесь мы гостили с Зайкой, приезжая в Ленинград; здесь не один раз останавливалась на два-три дня и я, бывая в Ленинграде.
Лиля — удивительный по своей отзывчивости человек. Она всегда была готова оказать помощь. Делать умела все — кроила, шила, вязала, готовила, парила варенье, солила огурцы, вышивала, училась прекрасно. Она очень мило пела, пародируя манеру певичек из кабаре, которых мы видели в появившихся в те годы на экранах немецких фильмах.
Самой активной среди нас была Тала Гребельская. её хорошо знали, в отличие от всех нас, в комсомольских кругах факультета. Она входила в редколлегию факультетской стенной газеты, выступала на собраниях, собиралась после окончания университета ехать работать на Сахалин. Эти замыслы не сбылись. Успевала Тала и многое другое: смотреть новые фильмы и театральные премьеры, быть в курсе всех событий и новостей. Жила она со своими родителями в маленьком флигеле во дворе старинного дома на улице Воровского (на Поварской). Этот флигель её отец, работавший в какой-то строительной организации, переоборудовал в отдельную небольшую, но очень удобную двухъярусную квартирку для своей семьи. Талкина комнатка располагалась на втором ярусе, куда вела узкая лесенка. Это было необычно и интересно. В комнатке умещалась только узкая тахта и маленький столик Шкаф для одежды был встроен в стене. Но зато это было надежное укрытие. Однако Талки никогда не было дома. Она носилась по Москве, посещая своих многочисленных подруг и знакомых. Майку с её обширными связями и множеством веселых грузин, многие из которых принадлежали к миру кино и театра, Тала Гребельская предпочитала всем остальным.
Наш курс состоял по преимуществу из девиц. Мужчин было совсем мало: ведь ровесники наши были на фронте, е многих уже не было в живых. Двое хромых ребят — Олег Мелихов и Марк Винокур — учились в немецкой группе; два очкарика — во французской. В самом конце войны, к финалу второго и началу третьего курса, стали появляться и на нашем, но в основном на русском отделении филфака, бывшие фронтовики. На костылях, с обмороженными ступнями и кистями рук пришел во французскую группу Леонид Андреев, начинавший учиться ещё до войны. В наших трёх английских группах учились только двое мужчин — Ревдит Кременчугский и Юлик Кагарлицкий, прозванный студентками Урией Хиппом. Как и диккенсовский герой, он потирал свои вечно замерзавшие холодные руки, и облик его был ненормален. Выбор поклонников был ограничен. Тем не менее, завязывались романы, заключались браки, жизнь шла своим чередом.
Некоторые лекции нам приходилось слушать вместе со студентами исторического факультета в больших аудиториях того корпуса на Моховой, перед которым стоит памятник Ломоносову. Эти лекции читались в Ленинской или в Коммунистической аудитории. На истфаке училась Светлана Сталина. На лекциях она появлялась в сопровождении двух своих подруг и двух охранников, находившихся от неё на некотором отдалении. Охрана оставалась в аудитории и во время лекций, сидела где-нибудь в верхней части поднимающейся в виде амфитеатра аудитории. Светлана одета была просто, держалась скромно, дружелюбно отвечала на приветствия. Мая Кавтарадзе была с ней знакома: раза два Светлана была у неё дома. И все же дистанция между ней и остальными всегда выдерживалась.