Технология кровельных работ
Шрифт:
— Ведь мы оба, как римские авгуры, можем смеяться из-за кулис над этой комедией, не скрываясь друг перед другом? Вы можете для других быть невинным Ефраимом… Но для меня вы всегда прежний, хорошо знакомый Брюль, которого я видел незаметным пажом, кланяющегося лакеям…
Лицо Брюля то краснело, то бледнело; видно было, что он то хотел уйти, то оставался, в надежде, что он сумеет объясниться. Брюль всегда был очень ловок в разговорах; всегда он имел наготове софизм или удачную увертку; он знал неповоротливость Сулковского и думал, что все-таки под конец он его победит. Но
— Ваше сиятельство, я думаю, что вы должны относиться с большим уважением к Брюлю, потому что в Польше, где у вас есть поместья, Брюль также кое-что значит.
— Да, но в Польше, господин Брюль, существуют известные права, которые побольше значат, нежели власть министра, или даже чья-нибудь повыше. В Польше скорее меня можно бояться, потому что я недавно из польского дворянина сделался австрийским князем.
— Я имею такое же право на покровительство дворянства, как и ваше сиятельство, — прервал министр.
— Вот забавная штука! — рассмеялся князь. — Неужели есть в целом крае хотя бы один человек, который бы не знал, что из тюрингенского дворянства вы перешли в польское шляхетство? Ваше дворянство, как и другие ваши дела, есть ни что иное, как обман.
— Ваше сиятельство, вам, вероятно, желательно, чтобы я ушел из комнаты, — сказал министр, собираясь уходить.
— Вовсе нет, потому что меня очень потешает эта сцена, — отвечал князь. — Но повторяю вам, не будем играть комедию.
Некоторое время они стояли молча. Только слышно было, как дождь бил в окна, и целые потоки воды с шумом бежали с крыш; именно это и заставляло Брюля оставаться в этой единственной свободной комнате, которую должен был разделять со своим врагом. Министр о чем-то раздумывал.
— Ваше сиятельство, — проговорил он, — будем говорить как старые приятели…
— Фатальное воспоминание! — проворчал Сулковский.
— В доказательство, что я лично ничего не имею против вас, я обещаю примирить вас с королем. Для меня одного тяжело двигать все бремя моих обязанностей.
— Точно так, — прервал Сулковский, — мы могли бы ими с вами поделиться. Пересчитаем их: председатель сейма, великий подкоморий, председатель в акцизе, директор наумбургского и презбургского учреждений, генеральный комиссар балтийских портов, комендант Саксонских войск в Польше, полковник легкой кавалерии и пехоты; капитул мейсенского учреждения, кавалер польского ордена Белого Орла, российского Св. Андрея и даже прусского Черного Орла! Да разве это все? Я не считаю польских староств. Ха, ха, ха! — рассмеялся князь.
— Не шутя, — прервал Брюль, — я утомлен. Поезжайте, князь, в Варшаву, я вас примирю с королем.
— Да! Для того, чтобы завтра же без суда и расправы отправить меня в крепость, — отвечал Сулковский. — Нет, благодарю вас; я предпочитаю оставаться при Венском дворе и оттуда созерцать ваши гениальные дела.
Брюль вздохнул, поднимая глаза к небу. В то время он уже был автором той знаменитой книги о молитве, которая заставляла легковерных людей считать его набожным, а других ханжей.
Он охотно разыгрывал
— Ах, — воскликнул он, — я несчастнейший человек в мире! Я один должен отвечать за чужую вину, тогда как то добро, которое мне удавалось совершать, обыкновенно приписывалось другим. Никто меня не знает, а все клевещут на меня; даже те, которым я желаю добра, преследуют меня!
— Помилуйте, милейший граф, — произнес, смеясь, Сулковский, — ведь роль Цинцендорфа, которого вы изгнали из страны за его набожность, совсем вам не идет. Вы плохо ее разыгрываете… Моравские братья не примут вас, а такие люди, как я, осмеют… Оставьте это; согрейтесь лучше у камина; бросимте этот разговор.
Сказав это, князь удалился к окошку и, увидев там кресло, уселся в нем, молчаливый и погруженный в раздумье.
Прошло полчаса, а на дворе усиливался ветер и непогода. В камине завывал осенний ветер, издавая дикие звуки, иногда стекла звенели от порывов лютой бури, которая, казалось, удалялась, чтобы возвратиться с новой жестокостью.
Этот странный аккомпанемент разговора двух соперников согласовался с их настроением. Порою открытые двери на постоялом дворе захлопывались с такою силою, что стены дома дрожали. Угасающее уже пламя под влиянием невидимой силы влетало в избу и гнало туда облака дыма, то опять разрастаясь возвращалось в трубу. Самое веселое настроение духа должно было уступить впечатлениям ночи и разыгравшихся стихий.
Брюль иногда вздыхал.
Он повернул голову к Сулковскому, который казался погруженным в полудремоту.
— Князь, позвольте мне сказать вам еще одно слово, не в оправдание мое, а потому, чтобы молчание не осталось на моей совести.
— Что за нежная и впечатлительная совесть! — сказал про себя Сулковский.
— Наш монарх забыл уже оскорбление, его легко было бы умилостивить. Я не желаю быть посредником, потому что не пользуюсь доверием вашим, князь! Но епископ Краковский, или…
— Граф, разве вам еще хочется уверить меня в том, — отвечал Сулковский, — что король когда-нибудь сердился на меня?! Не верьте этому, я знаю все причины, которые четырнадцать лет тому назад были поводом моего падения; у меня есть неопровержимые доказательства, что вы навязали королю причины немилости, что вы работали с усилием, и это вам не легко досталось.
— Я, я? Протестую против этого обвинения! — вскричал Брюль.
— Брюль, — сказал Сулковский, — за кого ты меня считаешь, чтобы я тебя обвинял в собственноручной работе, когда ты мог сделать чужими руками? Ты слишком ловкий артист, чтобы выступить лично там, где можешь загребать жар чужими руками.
— Но, князь, вы были преданы королю, — сказал министр, желая дать другое направление разговору. — Разве вам не было бы желательно опять приблизиться к нему?
— Да, наверное, если бы вы, работая целых четырнадцать лет над этою доброю душою и флегматической натурою, не сделали из нее послушную вам куклу, привыкшую уже к покою, не любящую уже никого, а играющую всеми, — сказал со вздохом Сулковский. — Смотреть теперь на развалины этого человека слишком грустно. Будущее отомстит вам за него.