Текст ухватил себя за хвост
Шрифт:
Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Это я про французов. Как они собрались своё задание отрабатывать, я не знаю. Потому что я вообще ничего не знаю. Но выполняют же, и, похоже, выполняют неплохо. Нас-то они здорово накрыли. Но нисколько не прицельно. По площади бабахнули.
Как вычислили – тут догадаться не трудно, утечка произошла. Кто-то слил, по глупости или из корыстных побуждений. Скорее всего, из корыстных. И сумел, ведь,
С зелёненькими-то как раз всё понятно, у них, наверное, приборы есть. У нас вот тоже есть такие приборы, но мы вам о них не расскажем. Один престидижитатор чего стоит. Но престидижитатор стоит. В смысле не работает. Как надо.
Пока не работает. Потому что у нас нет алгоритмов. Задач, правда, тоже нет, да и откуда задачам взяться, если мы и не догадываемся, что из себя это престидижитатор представляет.
А главное, зачем он вообще нужен. Нам-то он вообще ни зачем не нужен. Но откуда-то он же взялся. Слава богу, что французы про престидижитатор ни слухом, ни духом, а то тут бы такое началось!
Если уж про БАК, в смысле большой андронный коллайдер, такое началось, то уж наш-то престидижитатор, если бы кто чего узнал, тут бы вообще было ужас что. Это очень даже хорошо, что он пока не работает. Потому что что-то народу вокруг нашей конторы стало видимо-невидимо, в смысле много, крутиться. Ох, не к добру это, совсем не к добру.
И наверху закопошились, и сливать кто-то стал. Да еще эти зелёненькие. Вот чего им надо, спрашивается? Приборы что ли чего показали? У нас есть такие приборы, но мы вам о них не расскажем.
А какие у них – они не расскажут. Наши-то приборы ничего такого не показывают, а престидижитатор пока не работает.
Вот если бы он заработал, тогда бы понятно. Тогда бы об этом все узнали. Или некоторые. Кому положено. Кому не положено, те вообще ничего бы и никогда не узнали. Если бы не утечка.
Любой предмет реальности живет в положительном энтропийном времени, и с достоверностью разрушается, образуя со средой равновероятное соединение. Текст с течением времени наоборот стремится обрасти большим количеством информации, то есть самоорганизуется и самоупорядочивается.
Таким образом, чем старше текст, тем он информативнее, потому что хранит в себе информацию о своих прежних потенциальных восприятиях. Это естественно, касается очень содержательных текстов, нетленки, образно говоря. Впрочем, старые тексты, и не относящиеся к этой категории, тоже набирают и напитываются.
Я даже и не о берестяных грамотах, возьмите, к примеру, какую-нибудь стенгазету довоенных, ну или хотя бы доперестроечных времен. Хотя, где же это вы ее возьмете то? Вот то-то и оно. А только представьте, что взяли, ну раз то в жизни вам всё равно посчастливилось, полагаю, наткнуться совершенно
Мне вас искренне жаль. Потому что с этого жалкого клочка бумаги Эпоха разговаривает. Даже и газета Правда за какой-нибудь девятьсот лохматый год, обычная газета Правда, или газета Известия, а попробуйте, чем черт не шутит, вот завтра прямо и попробуйте, придите в какую-нибудь библиотеку районную и попросите подшивку, ну не все же они подшивки выбросили, некоторые, наверное, где-нибудь да и завалялись.
И вот тогда и поймете, сколько нового и неожиданного вы поймете и о времени и о себе. А еще о тех, кто эту газету читал, кто писал, вообще всё-всё поймете. Или не поймете. Но очень сильно удивитесь.
Знание вырвет нас из липких объятий матрицы. Вытащит за волосы из трясины повседневности. Смажет серую краску будня и намажет ярких цветных пятен.
Знание даёт способность учиться у себя самого и быть учителем самому себе, исследуя и постигая свое сознание и себя в мире. Никто дать знание не может, знание можно только обрести. Тяжким и непосильным трудом. Или наоборот, в игре и в радости.
В игре и в радости оно гораздо приятнее. И интереснее, в смысле увлекательнее.
– Ты кто? – Третий Штурман сел и повертел головой. Серая хмарь пробивалась в подслеповатое окошко. На продавленном диванчике похрапывал Гоги, а за столом сидел невзрачный парнишка, одетый во что-то непонятное и бесформенное и рукой вылавливал из банки огурец.
– Гость, – хмыкнул тот, – хуже татарина, который. – парнишка плеснул в рюмку водки, выдохнув заглотил, зажевал огурцом. Третий Штурман выполз из под одеяла, перебрался на скамью, налил себе на два пальца, глотнул.
– Ну, – сказал, примериваясь, чем бы заесть, взял мандарин и ловко сковырнул кожуру.
– Ну-ну – улыбнулся гость, поскребя двух-трёхнедельную щетину. – Живу я тут.
– Тут? – тупо поморщился Третий, – тут же никого не было.
– В двадцать третьем, – парнишка кивнул головой неопределенно.
– Племянник, значит, тети Шурин… давно тут обитаешься? – не удивился Штурман, – каникулы, что ли? – А чего вчера постеснялся? Мы гостям рады.
– Ну, у вас тут дамы, а я непобрившись, – парнишка в карман за словом не лез, беседа получалась содержательная и бестолковая.
– Ты кто? – заскрипел диваном Гоги, садясь и часто часто моргая, – Сень, откуда аборигена выкопал?
– Сам пришел, – Штурман покачал бутылку, в которой булькнуло еще больше половины содержимого, – полечись, полегчает.
– Да я чо, я ничо, здоровье в порядке, спасибо зарядке, – Гоги на полусогнутых шагнул к столу, протянул руку незнакомцу, – Игорь.
– Вадим, – парнишка пожал, и протянул пятерню Штурману.
– Сеня, – Третий вернул бутылку в правую, и аккуратно наполнил три рюмки.