Текущие дела
Шрифт:
— Не первый год, — ответила соседка.
— Досадно! — сияния как не бывало. — А я уж обвела чернилами.
Что-то обводили они, что-то пересчитывали, у них такая работа, у него — другая, но все же куют они одно железо, а вот контакта — маловато. Он был в восторге оттого, что она заговорила о контакте, хотя и не сказала, о каком, но ему было все равно: лишь бы контакт. Ему уже неважно было, что сказать ей и что она скажет, — они свое сказали, а встать и уйти он не мог — слишком был напряжен, — и, что есть силы скрывая это напряжение, сидел перед ней в свободной позе, положив локти на стол, тщетно пытаясь управиться с мускулами лица, подчинить себе застывшую, как маска, улыбку, сбросить эту маску, которая, вероятно, выглядела
— А вообще-то что слышно? — спросил он, сбрасывая маску, но маска прилипла, не отдиралась. — Как семейная жизнь?
— На уровне мировых стандартов, — снова ослепила она его своим сиянием и погасла, вмешалась в чужой разговор, хотя ее не просили об этом: — Конвейерные мастера — на третьем этаже, закрывают наряды.
Ему показалось, что она специально прислушивается к чужим разговорам, чтобы скрыть свое волнение, как он скрывал свое.
— Приспособление для распрессовки шестерен числится у нас за Подлепичем, — сказала она кому-то. — И пускай не отлынивает, шевелит мозгами, надо на него нажать.
— Во, во! — поддакнул. — Жмите на старика: хандрит!
Сразу же стало неловко: поддакнул без надобности, да к тому же назвал Подлепича стариком; если уж Подлепич — старик, то Должиков — подавно; это был, разумеется, промах.
Ему показалось, что этот промах не остался ею незамеченным: сияние погасло, но, к счастью, только на мгновение, — она прищурилась и вновь ослепила его.
— Что-то вы загордели! — погрозила она ему пальцем. — Забыли нашу летнюю команду! Не появляетесь. Ах, лето, лето! — прикрыла она золотистой рукой ослепительные глаза. — Благословенная пора! Помните? — Он-то все помнил! — В семь, перед ужином, еще загорали, купались. А наш турпоход? А наши волейбольные сражения? Я думаю, что первый, кто пропел в романсе или сказал в стихах о прошлом: все было сном! — был гений: лучше уже не скажешь. Кстати, — отняла она руку от глаз, просияла, — тридцатого мы намечаем сабантуй, наша летняя команда. В каком-нибудь ресторане. Можете принять участие. Если вас, конечно, такое мероприятие не шокирует.
Пока она говорила — бойко, складно, душевно и с каждой фразой все душевней, он не в лад ей — медленно, постепенно, безвольно — раскисал и, кажется, уже не столько восхищался ею, сколько собой, нашедшим в себе силы прийти сюда без всякого повода.
— Чего ж! — сказал он хрипло, чужим голосом. — Мероприятие законное. — И хлопнул ладонью по карману. — Поддержим матерьяльно!
— По десять эр, — сообщила она. — В общий котел. Не обеднеете?
Раскисшему, ему, конечно, надо было полезть в карман, достать десятку и вручить ей, а он полез дурачиться:
— Ну, обираловка! С непьющего — червонец? Да я и на пятерку не сожру!
Она засмеялась, и смех у нее был сияющий, и смеющиеся глаза, и это сияние упало на него рдеющим отблеском, но все же не поддался он, как Подлепичу в библиотеке, держал хвост трубой, сказал, что до тридцатого дожить еще нужно, там будет видно, держал марку.
И только попрощавшись, в коридоре, он почувствовал, чего это стоило ему — держать и держаться: под свитером он был весь мокрый, словно после кросса, после марафона, либо — из литейки, из термички, либо жали его полчаса под прессом и выжали, выпотрошили, и лишь о том он думал, как бы дожить до тридцатого, только бы дожить.
18
Это ему, Чепелю, один алкаш идею подал за кружкой пива: описывались разные разности-несуразности про новичков на производстве, и тот, слыхавший от кого-то, в своем исполнении преподнес комедию с участием стажера-моториста, которому для проверки практических знаний набросали в коллектор всяких метизов.
За кружкой пива все смешно, все по делу и поначалу, без добавки крепенького, застревает в голове. И это застряло.
А утром всплыло: попался на глаза Владикин движок, сделанный уже, готовый к отправке, и тельферист куда-то отлучился.
Он был в то утро точно хмельной, а хмельному — хоть и хорошо, да все же мало, добавить охота, и тут-то всплыло застрявшее в голове, вчерашнее, навело на мысль: скучища на участке! После того собрания, после той встряски затихли критики, клеймо свое, печатку ту, будь она неладна, Чепель сдал без всяких разговоров и без сожаленья: подальше от греха! И вот вдруг стукнуло в голову: скучища! Да ты работай себе, получай удовольствие, поскольку уж такой редкий момент подошел! А ему одной стопки было мало, на вторую потянуло: повеселиться и участок повеселить! Он, правда, упустил еще и третье: комиссия шныряла по участку, ее-то уж веселить не имел он в виду. И даже не подумал про Булгака, про то, что может выйти парню боком, — ну, застучит движок на испытаниях, и что? Моторист ни при чем, Булгак ни при чем, открыть коллектор, вынуть шайбы — раз плюнуть.
Зато повеселились: Булгаку вожжа под хвост попала, крику было — на весь участок, и дошло до того, что для смеха насоветовали ему через милицию вызвать собаку-ищейку, и пускай, мол, берет след, раскрывает жуткую тайну, устанавливает, кто автор этого произведения.
Когда довели-таки Булгака до белого каления, отсмеялись, автор хотел уж ту тайну раскрыть без собачки, походить в героях дня, но появилась какая-то дамочка из комиссии, помешала. Потом, в душевой, он тайну раскрыл-таки, с довеском причем, с обоснованием конкретной задачи, которая была поставлена, и, надо сказать, задача эта, как видно, отчасти ставилась. Однако не тот уж был отклик, не то впечатление, и с кулаками потерпевший на преступника не полез. Смешно было, когда — с пылу, с жару, а когда остыло — не смешно.
Он проверил это еще и на Лиде: рассказал; и Лида, конечно, ничего смешного в этом не нашла и даже настращала его: сам, дескать, нарываешься и сам же пожалеешь, да поздно будет. А он, кстати говоря, никогда ни о чем не жалел, будь то упущенное или с перебором взятое. Недобор ли, перебор ли — спишется; оно и списывалось у него само собой.
Лида как-то раз утеряла кошелек, или вытащили, а в кошельке — четвертак с мелочью; пять бутылок «Экстры» с закуской, короче говоря. Пришла домой — и в слезы. Он этого не понимал: убиваться из-за четвертака? Из-за пяти бутылок? Бог даст день, бог даст и выпить. Деньги доставались им нелегко, — на базе своей Лида и копейки левой не имела, у него же и речи быть не могло: какой калым на заводе? Однако же над денежками он не трясся и Лиду воспитывал в том же духе. «Ладно, — сказала она, наплакавшись. — Считай, что ты деньги те, из кошелька, пропил». Договорились. А где-то через пару дней выдали ему на заводе аванс, и закатился он с дружками в одно близлежащее заведение, и аванса не стало. «Считай, — сказал он Лиде, — что ты его утеряла». И тоже договорились.
С Лидой ему повезло: другая давно уж выгнала бы его из дому или такую б войну объявила, что сам ушел бы. Другие жены, по рассказам, чего только не вытворяли: вплоть до кляуз, состряпанных своими же руками — на своих же мужей. Теряли всякий моральный облик: в тюрягу засаживали либо лечиться, что хуже тюряги. Это было типично женское явление: делать из мухи слона.
Лида истерик не закатывала, кляуз не стряпала, войны не объявляла, не делала из мухи слона. Он был не так уж чтобы везучий: шоферские права погорели, в лотереях — какую ни возьми — всегда пустой номер тянул, а с Лидой ему повезло.