Текущие дела
Шрифт:
В этот раз она спала, и он не слышал ее голоса, и верно, потому чудно ему было. Было ему так, будто тоже спит, и все это во сне — палата, койки, тумбочки, спящая женщина, и он никак не сообразит, зачем привели его сюда и кто эта женщина, и хочет проснуться, избавиться от наваждения.
Был такой сон, повторялся: новая квартира — по обмену, и хуже прежней, досадно, что сменялись. Кто надоумил? Неизвестно. Комната проходная, в смежной — какая-то красотка. Вы кто? Я, отвечает, здесь живу. Как так? А так, говорит, будем жить вместе. Да что за обмен, на черта он сдался?
— Спит, —
— Ну, пускай спит, — мучительно было стоять и смотреть, а не смотреть — зачем же пришел, и кто надоумил, и чья это женщина, и что за обмен, и на черта сдался?
Это была не та Дуся, которой когда-то одолжил он свой пиджак на трамвайной остановке, и не та, которая шесть лет назад, перед самым Новым годом, напросилась в подшефный колхоз подстригать хвосты по культмассовой работе, и не та, которую знал он столько лет и узнал бы хоть в бреду. Этой, спящей, он не знал, и не узнавал ее, и, если бы не палата, не койка, так и не распознал бы среди остальных, то ли лежачих, то ли сидячих, но одинаково сочувствующе глядящих на него. Ему было мучительно это сочувствие, и он сказал: «Ну, пускай спит».
Вышли.
Терпеливая. На редкость. Но криком кричала. Жуткий вид после таких болей. Это Зина пыталась что-то объяснить ему, а он и не слушал. Сволочь хвороба, и ничем не поможешь, думал он, бейся головой об стенку — ничем! Промедол. Дальше что? Дальше, сказала Зина, сведу тебя с новым завотделением, тут они поменялись. «Вы кто? Я здесь живу. Как так? А так — будем жить вместе На черта сдался такой обмен?» Она сказала, что с завотделением нужно держать крепкую связь. Счастливого пути! Она передавала ему свои обязанности. Та дверь, к которой они подошли, была заперта, но это ничего, сказала она, мы обождем, зав скоро будет. Ему было все равно.
— Ты можешь обождать? — спросила она его. — Или спешишь?
Куда ему спешить!
— Куда мне спешить? — опросил он.
— Мало ли куда! По хатам. — И не по хатам, не по квартирам, а по хатам — презрительно! — Ты ж как районный врач. Только без вызова. Как участковый. — Чем он ей не угодил? — К Чепелевой жинке, — стала перечислять. — К папаше того, кто в солисты подался. К этому… тельферисту, которого на слесаря учишь. Всех учишь, за всех переживаешь, всем опыт передаешь, на всех время есть. Сюда иди, — как бы приказала она. — Тут сядем. Если не погонят. Обождем.
Обед, больничный, прошел уже, до ужина было далеко, а тут стояли столики — вроде столовой для ходячих, и стульчики, такие же, с пластиковыми спинками, и кадка с фикусом, и пара мягких кресел у окна, за кадкой. Когда бессилен чем-нибудь помочь, подумал он, это пытка. Когда вообще бессилен.
— А столы-то не мыты, — провела она пальцем по пластику. — Где, где, а в больнице… Разболтанный персонал!
— Иначе я не умею, — сказал он. — Чтобы иметь дело с людьми, я должен вникнуть. А чтобы вникнуть… Вот с Костиной супругой покалякали… Я, понимаешь, если гляну сам, как человек живет, чем дышит, мне легче с ним. Художник тоже, чтобы нарисовать портрет…
Она поглубже села в кресло, натянула юбку на
— Ну, ты художник! — засвидетельствовала желчно. — Ты художник! В твоей картинной галерее только нас, грешных, нету.
— Кого это — вас?
Неужто, подумал он, сердита на него за то, что избегал ее в эти дни? Так и она же избегала его. Был же уговор. Или не было?
Она не ответила, потеребила отворот халата, примяла сперва, потом пригладила.
— Меня так не учили, как ты учишь, — пожаловалась кому-то, не ему. — Сама до всего доходила. До каждого болтика. А это ж труд! Завидно, знаешь, как посмотришь на других. Им в рот положат и еще разжуют.
— Ты не слесарь, — сказал он.
— Да, я не слесарь. Мы в слесаря не годимся. Но мы должны быть выше слесарей, средних хотя бы. Будем ниже, они нам на шею сядут и поедут.
Она дело говорила, и на шею не садились — с ней арапа заправлять никто не решался, — а случалась загвоздка по дефектам, не гнушались призывать ее в советчицы. Опыт. Она этих дефектов видала-перевидала. Сообразительность! Таких контролеров — раз, два и обчелся. Воздать бы ей по заслугам, да он промолчал. Не то чтобы скуп был на похвалы, но своих в лицо хвалить отчего-то язык не поворачивался: Дусю, скажем, или Лешку. И ее тоже. А может, скуп был. Может, за эту скупость она и укоряла его.
— Мои погрешности перебирать — смысла не вижу, — сказал он. — Отнюдь не злоба дня. А злоба дня: Наташка тебя дожидается с превеликим нетерпением. Перемена в твоей жизни. Так вот: с нетерпением ли дожидается? — отважился наконец он спросить. — И с превеликим ли?
Он спросил, а сам глядел в окно. Было сыро, мокро там, внизу, расплавленно чернел асфальт, а под деревьями — светло, оранжево: все еще не угасала опавшая кленовая листва.
— Ну, не знаю… С превеликим ли… — Она махнула рукой, отмахнулась.
— И дожидается ли, — добавил он за нее.
— Ты, Юрочка, не по земле, что ли, ходишь, — сказала она и тоже поглядела в окно; желты были лужи — там листья мокли. — Какая дуреха, с новорожденным, откажется от бабки! К тому ж — родная дочь!
Он мог бы выразить сомнение: дитя-то еще в проекте, и бабка, по его сведениям, имеется — вторая, и не так уж просторно у родной дочери.
— Не надо играть в кошки-мышки, — сказал он. — Бежишь! Так и говори: бегу.
Она поежилась, но взгляд словно прикован был к окну. Серебристая «Волга» задом выползла из гаража — как пасту выдавили из тюбика.
— Бегу? От кого же? От тебя, что ли?
— От меня, — сказал он.
Она зарделась, как девочка, но взглядом от окна не отрывалась. То, что сказал он, не возмутило ее; напротив, показалось, будто снял с нее тяжесть, и ей теперь не за что сердиться на него.
— Юрка, идол, иди ты вон! — рассердилась она, но притворно. — Бегу, не бегу, а разжевывать это — трепать себе нервы. — Сердитость ее притворная пошла по нисходящей, и оживленность тоже — следом, книзу. — Ты слесарям своим разжевывай истины. Меня избавь. Хотя б из уважения. — И тут-то это сердитое, истинное, видать, прорвалось: — Я если побегу, никто меня не остановит!