Текущие дела
Шрифт:
Это было к добру, что подвернулся Чепель, и вместе с тем — досадно. Досада была особенная: как рана — тупой ломотой отдавалась повсюду. У Зины все видно было на лице: и облегчение, и та же досада, и что-то еще, женское, ревнивое.
— Счастливо, — будто бы так и предполагалось — разойтись, кивнула она одному, а другого, Чепеля, смерила уничтожающим взглядом.
Но разошлись, словно так и предполагалось.
Стало свободно, однако свобода эта была тяжелая, постылая; он не просил ее, Подлепич, — навязали. Да ведь к добру, подумал он, как бы оправдываясь; голове доверишься — все к добру. Пошли с Чепелем напрямик, через детскую площадку; асфальт был жирный, и листья, палые,
— А ты, Николаич, хитер, — сказал Чепель. — Тишком! — и оттопырил палец, тыча им за плечо. — Пасешься?
Чуть было голова не подвела, горячо ей стало, но сдержался.
— Опять, Константин, извиняться будешь? Или рассчитываешь, что рукам волю дам, и мне придется извиняться?
— Что ты, Юрий Николаевич! — сник сразу Чепель. — Я ж не хотел… Зря обижаешься. Я, например, на такие вещи смотрю просто.
— Ни для кого не секрет, — сказал Подлепич, — ты на все смотришь просто, а вот секрет: ветреность это или позиция?
Должиков, припомнилось, дал задание, и тогда еще бульдозер фигурировал в разговоре, а ему, Подлепичу, никакие задания в голову сейчас не лезли. Себя сломай, подумал он, потом уж за других берись.
— Или позиция? — переспросил Чепель, как тот же грешный ученичок, который тянет время в надежде, что подскажут. Не подсказали, однако; сам ответил и горд был, что сам: — Позиция, Николаич.
Так-то лучше, достойней, хотя и шаткая позиция. Но тут еще секрет: оправдывает ли она себя? Украшает жизнь? Или, на худой конец, скрашивает ли? Интересуюсь, сказал Подлепич, честно говорю, без подвоха. Он честно говорил, — его давно уж подмывало присмотреться к Чепелю поближе. Золотой характер. Теперь еще можно было добавить: позиция! Может, так и следует жить? Важно было это именно теперь.
— Ну, если без подвоха, — с живостью сказал Чепель, — то и я тебе, Николаич, отвечу прямо: позиция ничего еще не говорит. Мы все в этой жизни на сдельщине: наш заработок помесячно выводится. С позицией тоже так: судья не ты, и не я, и не главный бухгалтер. Время покажет.
— Время, говоришь, — задумчиво произнес Подлепич. — Это, пожалуй, верно. В общем если подойти. А в частности: ждать-то нет охоты. Долго ведь ждать. Жизнь пройдет.
Чепель усмехнулся.
— А куда торопиться? Так и так она пройдет. Жди не жди.
— Тоже верно, — сказал Подлепич. — Но я опять же в затруднении. Хочу, допустим, твою позицию примерить к себе. И видеть результат, А результата нету. Дожидаться, стало быть? Чего? Некролога? Черной рамочки?
Чепель ответил с той же усмешкой:
— Та рамочка ничего тебе не откроет. Стандарт. Брешет безбожно та рамочка. Время, говорю, показатель. А ты, Николаич, торопишься! — иначе сказал Чепель: с укором. — Лидку мою настраиваешь против меня же в мое же отсутствие. Это не по-советски, Юрий Николаевич. В чужой монастырь со своим уставом…
Чем дальше уходили от заводского дома, тем меньше верилось, что хватит сил уйти. И вместе с тем ликовала душа: друг друга поняли! И вместе с тем терзалась: как жить теперь?
— Как жить, Константин? — спросил Подлепич. — С твоим-то уставом! Я со своим — еле телепаюсь, а с твоим… Заметь: позиция — не то, что устав. К позиции твоей примериваюсь, а устав отвергаю: сивухой отдает!
— Ну, это другой разговор, — без прежней живости, вмиг похолодев, сказал Чепель. — Про рюмку — надо за рюмкой, на сухую не идет.
В автобусе трясло: вверх — вниз, вверх — вниз, — и состояние было под стать: трясучка. Вверх — благодать, вниз — смертельная тоска, хоть с Чепелем покалякали, подумал он, все же малость отвлекло от чертовой трясучки, а дома — ни
22
По азимуту.
Была идея заскочить куда-нибудь, промочить горло, и рублик тайный был в наличии — обыщи, не найдешь! — но, видно, кошка черная перебежала дорогу. Поехал автобус, Подлепича повез. Как жить, Константин? Да проживем, были бы гроши.
Знакомого увидал возле автобусной станции: на «Москвиче», на фургоне, почту развозит. Это из тех, которые бесполезны в практической жизни: что есть они, что нету их — в итоге тот же ноль. Малоприятная личность — непьющий. По старой памяти, однако, тянуло к шоферам.
Уперся Чепель руками в задок, качнул машину, испытал амортизаторы — по старой памяти. Хорош аппарат. Сколько прошел? Резина его? Родная? Да что ты, что ты, на заводе куда веселей! Коллектив! Трудящиеся массы! Они тебя и направят, и вооружат идейно. «Как же! — был недоверчив этот знакомый. — Что ни день, то накачка!» А я на те накачки чхаю, сказал Чепель, нам, массам, абы хлеб с маслом.
Хлеб у него в доме был, а вот на масло, случалось, не хватало.
Он потому и выскочил из дому, что Лида, забежав домой в перерыве, стала потихоньку скулить. Черт дерни Подлепича еще разок наведаться, напичкать трезвыми идеями — хоть вовсе из дому сбегай. Сейчас еще тихий скулеж, а там, гляди, зазвучит на полную мощность.
Однако Лиду можно было понять. Всех можно было понять — и Подлепича, непьющего, и прочих, бесполезных в практической жизни. Его, Чепеля, позицию то и отличало, что себя не обелял и других не очернял. Те газетные корреспонденты, которые изо дня в день печатным словом клеймили пьющих, тоже были приличные люди, а не изверги рода человеческого. Такая служба. Старшой получал нахлобучку от директора, Должиков — от Старшого, Подлепич — от Должикова, и нужно было Подлепичу бросать свои дела, тратиться на автобус, ехать в микрорайон, проводить с Лидой общеобразовательную беседу. Служба. Лиде нужно было кормить троих, причем обе девицы в том возрасте, когда давай и давай. Быт. А получку либо не донесешь, либо нечего нести: режут, режут — прямо по живому. За каждый вираж — минус икс, игрек. Садился решать это уравнение — шиш в кармане. Но и тех можно было понять, которые резали: закон, приказ, инструкция.
Часов у него не было: сняли с руки в трамвайной толкучке, — версия для Лиды. На самом деле он оставил их под заклад в одном заведении, где расплатиться было нечем и братия подсобралась неимущая. Потом он подсчитал: часы того не стоили, что было выпито; выкупать не имело смысла. Жили деды без часов, проживут и внуки.
Он сделал крюк — до универмага: там, на углу, висели — электрические; нет, Лида дома еще, смекнул он, гуляй покуда, Костя. Упрекнули бы его в бессердечии — было бы незаслуженно: зачем возводить напраслину? Он, может, скорбел, глядя на Лиду: прижимало безденежье. Но это жизнь прижимала, не он. Ему бы, с его аппетитом, — директорскую зарплату: и волки были бы сыты, и овцы целы. Из директорской сколько ни вычитай — на бутылку останется. А тут — мало что зарплата не та, еще и злая фортуна. Возьмите — на выбор — любой случай, хоть этот, чтобы далеко назад не забираться, — могло бы обойтись? У иных, кто поудачливее, обходилось, и по живому не резали. Возьмите второй случай, третий или еще какой: то алкаш на дороге подвернулся, то по-дурному совпало, а потом иди докажи. Той же Лиде. Он теперь — на сильном взводе — слезу даже пускал в окружении сочувствующих: бедная Лида, несчастная, бедный Подлепич, бедные все, которым приходится расхлебывать…