Телеграмма Берия
Шрифт:
Не дав мне времени задать вопросы, которые вертелись у меня на языке, он поднялся из-за стола, сказал мне и ещё одному офицеру в штатском: «Пойдёмте!» По пути, обращаясь ко мне, он строго приказал, чтобы во время допроса я не упоминала ни его чина, ни чина его спутника.
Мы пришли в какую-то большую комнату, скорее аудиторию, судя по длинным столам и скамьям, впереди которых за небольшим столом сидел человек, охраняемый двумя вооружёнными матросами, Я скинула своё пальтишко и бросила его на скамью позади нас.
Начался допрос. Мои спутники задавали вопросы, я переводила. Как я поняла, этот пленный был одним из техников, ответственным за постановку мин.
Пленный подробно отвечал на задаваемые технические вопросы, а к концу допроса мы узнали, что он был родом из Эльзаса, до войны входившего в состав Франции. Он работал в одном из парижских кафе, затем был призван во французскую армию, воевал с немцами, попал в плен. Затем был выпущен на свободу и объявлен немцем, так как Эльзас уже был частью Германии. Был призван в военно-морской флот, обучен минному делу и вот теперь, как горестно заметил, попал в русский плен.
После нескольких уточняющих технических вопросов переодетый адмирал сказал мне, что он удовлетворён полученной информацией и что я свободна. Я обернулась, взяла своё пальтишко со скамьи и начала его одевать. Тут пленный, как на пружинках, мгновенно вскочил и, по-видимому, по въевшейся в него привычке, сделал попытку подать мне пальто.
Офицеры вдруг осознали, что даме полагается подавать пальто. Но они очень неловко плотно схватились каждый за свой рукав — так, что надеть пальто было практически невозможно. Пленный вспомнил, что он пленный, и отступил. Офицеры заметили свою неловкость и опустили рукава. Произошла заминка. Я с трудом сдерживала смех, все трое мужчин были смущены, но я поняла, что человек из Эльзаса, несомненно, француз.
Начиная с этого утра мне пришлось два с половиной дня заниматься допросами немцев, в соответствии со списком вопросов, который мне дали, так как из Ленинграда, чтобы мне помочь, никто не приезжал. Когда начальство убедилось, что я всё делаю правильно, офицер, ранее присутствующий при допросах, исчез. Поэтому помимо вопросов из списка я начала просто разговаривать с пленными, стараясь понять психологию немцев. Только вооружённый матрос, стоявший со скучающим видом у двери, был свидетелем моих не относящихся к делу бесед — но он ведь ничего не понимал.
Конечно, пленные немецкие моряки были разными и по возрасту, и по чину, и по образованию, и по отношению к войне. На мои вопросы о жизни молодёжи и вообще о жизни в Германии, многие отвечали охотно, но совершенно не так, как я ожидала. В большинстве случаев, кроме спорта, девушек, танцев, пивных, их ничего не интересовало. Они были далеки от интереса к литературе и к музыке своих непревзойдённых классиков, лишь изредка читали газеты, не знали, кто такой Гейне, а его стихи (например, «Лорелея»), положенные на музыку, уверенно объявляли фольклором. Даже Гёте с трудом вспоминали лишь некоторые из них.
Наконец, в середине третьего дня поступило сообщение из Ленинграда, что должен прибыть опытный переводчик. Меня же срочно вызвали в НИМТИ. Быстро собравшись, я успела на отходивший в этот день катер, шедший в Ленинград. Вскоре я увидела двигающийся к нам навстречу быстроходный катерок и женскую фигурку на нём. Когда он поравнялся с нами, в красивой брюнетке, стоящей на его палубе, я узнала Галю Онопко, с которой мы в одном
Поджог
15 ноября 1944 года был день моего рождения. Вечером должны были собраться друзья, и мне хотелось их хорошо принять. Это значило всегда, а особенно в годы войны, прежде всего, хорошо накормить. Я была в лаборатории одна, так как все её сотрудники были в отъезде. Как это часто тогда бывало, здание НИМТИ не отапливалось, и в лаборатории, где я работала, было очень холодно. Хотя пользоваться нагревательными приборами категорически запрещалось и нас время от времени проверяли, все мы умудрялись каким-то незаконным образом повысить температуру, чтобы можно было работать.
Мой метод обогрева был таков. По обеим сторонам письменного стола, в нижние ящики, ставились две плитки, которые включались и выключались ногой с помощью устройства, лежащего на полу под центральной частью стола. Выключатель этой конструкции был спрятан в куче проводов от установки, стоящей на столе. Ящики выдвигались, и плитки включались, когда в лаборатории не было посторонних. Когда открывалась дверь, ящики мгновенно задвигались внутрь стола, а плитки одновременно выключались ногой.
В мой день рождения я ушла днём с работы, так как отключили электричество и все приборы не работали, а главное — мне надо было, загодя, приготовиться к приёму дорогих гостей. Ситуация была исключительной, так как я неожиданно получила с оказией посылку с фронта от Саши Вайсенберга (за которого я в 1945 году вышла замуж). Он в это время находился со своей частью в Прибалтике. В посылке была мука, и надо было поставить тесто для пирогов.
Я с удовольствием занялась хлопотами по подготовке угощения для гостей до той минуты, когда вдруг смертельно испугалась, вспомнив, что не выключила устройство под столом. Когда отключили электричество, я задвинула ящики вместе с плитками в стол, так как они мешали мне передвигаться, и, уходя, совершенно забыла об этом.
Бросив всё, я бегом помчалась в НИМТИ (Институт находился на расстоянии одной трамвайной остановки), моля Бога, чтобы электричество в здание ещё не было подано. Однако, завернув за угол, я остановилась как вкопанная. На фоне стемневшего дня все окна Института ярко светились.
Мне стало просто плохо, я прислонилась к ближайшему столбу, с трудом сдерживая нервную дрожь. Было совершенно очевидно, что в военное время моя небрежность будет рассматриваться как государственное преступление, или вредительство, или происки врага. Однако, кругом не было пожарных машин, никакой толпы, ничего, свидетельствующего о чрезвычайном происшествии. Не понимая, что же произошло, и в надежде на чудо, я двинулась к Институту.
Войдя в Институт, я сразу поняла, что чуда не произошло, и мои самые мрачные предположения оказались реальными. Часть первого этажа, где находилась лаборатория, была залита водой и какой-то противопожарной смесью. В комнате, где я работала, был полный разгром. Стулья и столы, частично обгоревшие, нагромождены в одном из углов. От занавесок на высоких окнах остались одни чёрные лохмотья. Мой стол представлял собою странное и устрашающее зрелище. В каждой из его сторон зияла большая дыра, от поверхности стола до пола. Весь его каркас обуглился, но средний ящик, хотя и почернел, но как будто бы не выгорел. Я бросилась к нему, ведь там были оставлены секретные документы. Они в соответствии с правилами должны были сдаваться в соответствующий специальный отдел при уходе из Института. Торопясь домой, я их не сдала.