Телеграмма с того света
Шрифт:
— А Костя Салтыков об этом знал?
— Ну, не сразу, конечно, но узнал. Когда Настя родилась, то Клавдия сказала ему, что это не его дочка и она от него уходит. Запил он поначалу, конечно, горевал долго, а потом пришел к Клавке: давай, мол, начнем все по-новому, девочку все равно любить буду, раз тебя люблю, моя дочка будет, забудем все, начнем жизнь сначала. Простил он Клавдию за этот грех, а она хоть и согласилась, а жить с ним толком больше не могла и не принимала его прощения. Он ей и с добротой своей не нужен был — Клава тогда Еременко любила. Ну, и он ей, конечно, помогал. Устроил в Москву на какие-то
— А сейчас эта связь существует? — спросил я.
— Нет, там все кончилось, но Клавдия за эти годы стала совсем другим человеком. Система торговли — возможности, блаты, услуги, взятки, люди на подхвате всегда, — изломалась она вся.
— А вы с ней говорили раньше об этом?
— Не судья я ей. Мы с ней прожили целую жизнь вместе. Я ведь у них в доме, когда сиротой осталась, несколько лет прожила. Я в Ярославле в пединституте училась — мне родители Клавдины посылки продуктовые слали, — на стипендию-то в двадцать рублей не проживешь. Не могла я им этого забыть никогда…
— Выходит, вы видели, как Клавдия разрушается на глазах, и ничего не пытались сделать?
— А что я могла сделать? Она меня и слушать не хотела. Я ее совестить пытаюсь, а она смеется: мол, маленькие подарки поддерживают большие дружбы. Клавдия давно считала, что меня по всем статьям перегнала. Наверное, и правда это.
— Скажите, Екатерина Сергеевна, а Настя Салтыкова знает, что Константин ей неродной отец?
— Нет, не знает. Да он ей и есть родной. Всю жизнь был отцом. И когда он в суд подал, требуя, чтобы Настя с ним жила, ведь это он от большой любви к девочке сделал. Не хотел, чтобы она Клавкину судьбу повторила. Сердцем знала я, что прав Костя, а не могла Клаву тогда предать. Отношения уже с Еременко совсем распадались, и это бы ее просто убило. И не могла она Настю отдать и не хотела, потому что без ума ее любит. От такой любви и пошла она на это ужасное дело. Да и Есаков ее сильно подбивал на всякие пакости. Ведь моложе он ее много, боялась, что это последняя ее связь, на нем женская жизнь ее кончается.
Она подумала, помолчала и сказала:
— Трудно мне судить ее. Она ведь Настю, помимо всего, хотела устроить в Москву в институт, чтобы девочка с Петькой Есаковым поменьше общалась. Душа тревожилась у нее: парень он молодой, здоровый, бессмысленный, а девка-то взрослая уже, не хотела Клавдия, чтобы они вместе толклись в одной квартире. Надеялась, что Настя уедет в Москву, выучится, свою жизнь сложит ловчее и красивее, чем у нее самой, а все вот так страшно обернулось…
Я спросил ее:
— А Коростылев знал, что Костя неродной отец девочке?
Она удивленно взглянула на меня.
— Конечно, знал. Он ведь Костю уважал очень и к Насте хорошо относился, был уверен, что только с Костей она человеком станет… а теперь, что уж говорить, — махнула рукой и горько заплакала.
22
Около дома Владилен собирал машину в дорогу. Резиновой растяжкой-пауком он пристегивал чемоданы на никелированном крышном багажнике. Дети
— Бегать надо по утрам, живот отрастил, дышать трудно…
— Давай вместе бегать, — предложил я. — Бежим цугом, залитые утренним уругвайским солнцем, — захватывающее зрелище.
Он похлопал меня одобрительно по плечу.
— Все-таки ты удивительно настырный человек! Я ведь не верил, что тебе удастся всю эту историю раскрутить.
Я смотрел на него — красивого, сытого, хорошо одетого, доброжелательно-снисходительного — и пытался понять, отчего же меня так распирает сказать ему что-нибудь неприятное, обидное, горькое. Может быть, я ему завидую? Но ведь человеческая зависть — это в первую очередь желание поменяться местами в жизни, а я ни за что и ничем не хотел бы с ним меняться.
— Твой тесть, Владик, потратил много лет, чтобы научить меня очень трудному делу — терпению думать об одном и том же…
— Да, это заметно, — кивнул Владилен, помолчал и сказал: — Вот ты и додумал телеграмму до конца, что теперь будет?
— Дальше? Я думаю, их будут судить и сильно накажут, а потом жизнь будет продолжаться…
— Стас, да не сердись ты так на меня! — усмехнулся Владилен. — Я-то ни в чем не виноват! А расспрашиваю я тебя потому, что мы с Николаем Ивановичем плоховато понимали друг друга. Поэтому я бы хотел лучше понять тебя.
— А что непонятного?
— Система твоих целей и мотивов. Ты сделал, с моей точки зрения, почти невозможное и выволок за ухо на свет божий эту мерзавку с ее любовничком. Теперь их накажут. Ну, а что Коростылеву сейчас до этого? Его больше все равно нет…
— Мы все есть. Это нужно было не Кольянычу, а им всем. — И я показал рукой на город под холмом. — Они должны знать, что сила справедливости в жизни больше ненависти и злоумия. Твой тесть сказал однажды, что смысл моей работы — в борьбе гуманистической строгости закона с бесчеловечием вседозволенности.
Владилен покачал головой:
— Может быть, может быть…
Лариса тронула меня за руку и сказала:
— Стасик, я и не знаю, что теперь с домом станет, с вещами. Нам ведь уезжать надо.
— Да, действительно, — оживился Владилен. — Прямо ума не приложим, что нам с этим барахлишком делать…
— Это точно, — согласился я. — Твой тесть по части наследства совсем не постарался.
— Не в этом дело! — прижал руку к сердцу Владилен. — Выкидывать как-то совестно, а везти в квартиру просто нелепо.
— Ты не хочешь взять папины книги? — тихо спросила меня Лара. — Их немного, но ему было бы приятно, что книги остались у тебя…
— Спасибо, Лариска. Если хочешь, я поговорю с Надей Воронцовой, может быть, лучше отдать книги в школу? Это Кольянычу было бы еще приятней…
— Да-да, конечно! — обрадовалась Лариса. — Будет на душе спокойнее, что ребята пользуются…
И сразу же снова озаботилась:
— Хочу пойти к Дусе спросить: не возьмут ли они Барса? Куда он нам в городе?