Телохранитель ее величества: Точка невозврата
Шрифт:
"Завтра" вышло таким, что подумать я ни о чем не успел. События неслись с такой скоростью, что мой личный спидометр зашкаливал, не успевая реагировать.
Началось все с раннего и очень тяжелого пробуждения. Если бы вас… Не давали бы вам спать полночи, а потом подняли ни свет ни заря, какова была бы ваша реакция? Вот-вот, и я матерился. Сквозь зубы объяснял Катарине, где желал бы ее видеть, с уточнением адреса. Но в ответ был сброшен с кровати и бессовестно облит водой.
– Шимановский, подъем! Труба зовет!
Я поднял голову, пытаясь сдержать
– Давай, давай! Не зыркай так! Не убьешь! Я и так дала тебе черт знает сколько времени поваляться!
Последнее, как оказалось, было правдой. С противоположного конца квартиры донесся свист кухонной панели.
– О, все готово! Малыш, у тебя пять минут привести себя в порядок, десять – на завтрак, и мы отчаливаем. Не успеешь – поедешь голодным. Время пошло.
Понимая, что спорить бесполезно, я нашел глазами дверь ванной и начал подниматься.
– Куда поедем?
– Увидишь.
Можно было не гадать, наш путь лежал в корпус. По дороге меня так и подмывало поговорить, кое-что выяснить на теперь уже трезвую голову, но Катарина сидела чернее ночи, и я счел за лучшее ее не трогать, от греха. Она была озабочена чем-то важным, из ряда вон, я же вел бы речь "о банальностях". Как я себя чувствовал? Мерзко. Сейчас – мерзко. Ну, юношеская дурь в стремлении "подвигов" на женском фронте скрипку играла, не без этого, тем более, осуществилась слащавая мечта любого прыщавого идиота – переспать со старшей и опытной. Но нейтрализовалось всё осознанием КТО была эта опытная, КАК она это сделала, и раздумьями, ЗАЧЕМ.
Действительно, зачем ей это? Форма контроля, учитывая апгрейд? Извините, она с этой формой теряет больше, чем приобретает. Да, она останется жесткой стервой, такой, какая была, но я буду относиться к ней иначе, и с этим ей ничего не поделать. Она стала более уязвима для меня, не сможет больше прятаться в глухую броню, как раньше. Ведь кроме тела, она раскрыла еще и душу, мы стали ближе, и при всем внешнем пренебрежении с ее стороны мы оба будем понимать, что ее агрессия и построение меня по струнке – показуха.
Да и не такая она железная. Я смогу ее ударить, смогу достать, если сильно припрет. И даже технически представляю, как это сделать. Так что логики в ее поведении я не видел, а она слишком хороший прагматичный офицер, чтобы не контролировать такие мелочи, как спонтанные безумства.
За подобными размышлениями я окончательно проснулся и почувствовал себя человеком. Мы проехали ворота, у которых ненадолго, как обычно, задержались, затем закружились по территории дворца. А вот и подземный гараж, как и раньше, охраняемый боевой единицей в полной броне с "кайманом".
– Может, все-таки расскажешь, что случилось, и куда так спешим? – не выдержал я, когда мы вышли из машины и помчались к выходу.
На сей раз она удостоила меня вниманием:
– Похороны. Поминальная церемония. И мы опаздываем.
Главный шлюз и вновь коридоры. Но шли мы заметно дальше той части, в которой я бывал. Здесь не было ничего – ни дверей, ни гермозатворов по бокам – голые стены длинного-предлинного периодически изгибающегося коридора. А вот фронтальных шлюзов в нем я насчитал аж пять штук.
– Убежище, – пояснила Катарина, глядя на мою вопросительную мордашку после вида очередного шлюза. – Способное выдержать ядерный взрыв внутри подземелья. На случай атаки. В нем же мы храним и память.
– Память?
– Да, об ушедших. О
Что ж, не возразишь!
Наконец, мы прошли еще один шлюз и вышли развилке из трех гермозатворов. Один из них был открыт, из-за него раздавались звуки. Вошли. И оказались в большом мрачном нарядно украшенном зале, который даже при беглом рассмотрении хотелось назвать "кладбищем". Стены его были обиты темно-вишневым бархатом и увешаны полочками, многие из которых пустовали, но на многих, в гораздо большем количестве, чем я мог предположить ранее, стояли фотографии девчонок в черных рамках, перед которыми покоились статуэтки тотемов, украшения и кое-какие личные вещи. Фотографии все были двухмерные, но большие; девчонки же на них, как одна, улыбались. Было им лет от пятнадцати, и до плюс бесконечности. Десятки. Сотни. Много сотен девчонок, девочек, женщин. И даже бабушек, но последние тут были в подавляющем меньшинстве. Снизу каждой полочки крепилась табличка с двумя парами дат: верхняя – годы жизни, нижняя – службы, и по ним я определил, что здесь собраны все, кто служил в корпусе за последние сто лет. Очень часто последний год жизни совпадал с последним годом службы: такие фотографии были перевязаны еще и тоненькой красной ленточкой, и собраны в одном месте, поближе друг к другу. И их было невероятное количество.
Единственное, что отличало это место от настоящего кладбища, это отсутствие урн с прахом. В городских домах памяти вместо полочек ящики, и в них обязательные урны, здесь же был облегченный вариант, видимо, только для поминания. Но сути это не меняло.
Мы остановились в самом начале помещения, подальше от толпы более чем в сотню человек, внутри которой творилось священнодействие. Я, затаив дыхание, принялся во все глаза смотреть туда, впитывая происходящее, чтобы потом, после, разложить по полочкам. Девчонки в основном стояли к нам спиной, с зажженными свечами в руках, склонив головы, вокруг двух столов, застеленных флагами клана Веласкес. Над флагами возвышались фотографии с ленточками, и девчонки на них были совсем чуть-чуть старше меня.
Это были не гробы, нет, именно столы, с тоненькими органическими флагами поверх столешниц. И именно флагами клана со взлетающим кондором – символов Венеры я не наблюдал. Рядом, взявшись за руки, стояли пятеро девиц – они молчали, являясь центром, основное действо происходило вокруг них. Напротив, по ту сторону столов, находилось несколько офицеров, включая королеву, которую я узнал сразу, Мишель и сеньору Гарсия. Кто-то из них что-то сказал, и все присутствующие, разом, запели. Может, это была молитва, не хочу врать, но учитывая, что среди местных кто только во что не верит, скорее, именно песня. Совместная, объединяющая всех в горе.
Я глядел во все глаза и боялся проглядеть хоть что-то. Катарина рядом стояла навытяжку, молчала и не обращала на меня внимания. Поет про себя, понял я. Прощается. Она хоть и пасет меня, но одна из них. Да уж, это зрелище стоило такого жесткого подъема.
Действо продолжалось долго, может, полчаса, а может час – я не смотрел на время. Но вот голоса и песни стихли. Мишель подошла к столам, аккуратно сложила флаги, один, потом другой, и протянула одной из пятерых центровых, невысокой пышной девочке лет двадцати пяти. Что сказала при этом – не услышал, комната поглощала звуки, а мы стояли далеко, но явно что-то ритуальное, вроде: "Мы всегда будем скорбеть о них…" Над ухом же у меня раздался шепот Катарины: