Телохранитель ее величества: Точка невозврата
Шрифт:
– М-да!… Ты хоть знаешь, сколько это стоит?
– Это подарок, – резко оборвал я со сталью в голосе. Есть вещи в которые я не пущу никого. И особенно Катарину с ее способностью переворачивать в душе все вверх дном.
Она бросила беглый извиняющийся взгляд, как бы говорящий, что не хотела меня унизить, и взяла в руки лежащий рядом с диском виртуальный навигатор Бэль.
– А вот это я уже видела!..
Я стоял, сложив руки на груди. Во мне клокотала непонятная злость. Так и хотелось крикнуть: "Ну и чего ты приперлась? Вещи смотреть? Иди в магазин и смотри, сколько
– Чаем не угостишь?
Желание задушить ее медленно угасло.
– Разумеется. Только он у нас… Простой. Дешевый. Ты вряд ли пьешь такой.
Ответом мне стал многозначительный вздох, который можно перевести на испанский как: "Шимановский, ну какой же ты идиот!"
Иногда я с этим тезисом бываю полностью согласен.
– Ну и как тебе? – усмехнулся я, нарушая затянувшееся молчание.
– Что именно? Чай?
Она сидела, привалившись спиной к кухонному шкафу, закинув ногу за ногу, и самозабвенно смаковала горячий чай, прикусывая свежими, купленными мамой только утром, пряниками. Латинос, конечно, называют их по-другому, своим исторически сложившимся словом, но мама упорно зовет их "пряниками", а дети перенимают у родителей такие мелочи.
– Не совсем. Ты же приехала посмотреть, как я живу? Так? Ну и как тебе?
Она пожала плечами.
– Неплохо.
Пауза.
– Чтоб ты знал, Хуан, – начала она, поднимая тональность, – в первый раз я сбежала из дома в десять лет, Бегала и раньше, по несколько дней не ночуя дома, но чтобы так, на три-четыре месяца – впервые. Позже тоже бегала, меня три раза возвращали домой, пока не отрядили в приют, но на то он и первый. Именно тогда к человеку приходит то, что закаляет его и остается на всю жизнь. Понимаешь меня?
Смутно. Я не сбегал из дома. Да и к чему такая прелюдия?
– Мы бродяжничали, попрошайничали около площади Святого Фернандо, – откровенничала она. – Подворовывали, естественно, наводили более опытных воров на нужных клиентов, которых искали в толпе – делали все, что положено порядочной шпане. Перебивались, как могли, спали в подвалах и коммуникационных тоннелях.
– Я знаю, что такое вкус дешевого чая, Хуан! – резко оборвала она, переходя к сути. – Знаю вкус многих других вещей, о которых ты не имеешь понятия, и от которых, случись их лицезреть, будешь воротить нос! Мы же это ели, и пили, и считали приемлемым. А еще я знаю, что такое игра в "крокодила". Слышал про подобную забавную штуковину?
Что-то смутное я слышал, краем уха. Что-то очень-очень жестокое, из развлечений криминального мира.
– Еще я знаю главный закон улиц: если ты не отдашь часть своего "честно заработанного" лидеру банды, как правило, пареньку лет шестнадцати-семнадцати, окруженного группой отморозков из сверстников, то у тебя все заберут и изобьют. Иначе никак.
Еще мне знаком запах растворителя, который прыскают в пакет и одевают на голову малолетки, вроде нас тогдашних. Ты даже не представляешь, какие приходы от этого! И что случается с теми, кто на такую забаву подсаживается.
Если
Она пригвоздила меня взглядом, я съежился и не смел пошевелиться. Да, это был жестокий контраст: женщина в эротичном вечернем платье, разъезжающая на шикарной "Эсперансе", от которой за километр несет деньгами, достатком и благополучием, говорит тебе такие вещи на убогой кухоньке за чашкой дешевого чая. Под конец она смилостивилась и улыбнулась, разряжая атмосферу:
– Ладно, не бери в голову. Просто задело твое про чай. Не могла не ответить. Но теперь ты понимаешь, как ты живешь?
В ее глазах плясали бесенята. Она не издевалась, это было всего лишь удовлетворение от того, что я осознал мысль, которую она хотела мне вложить. Я ведь неплохо живу. Совсем неплохо. Оказывается. Весь вопрос, с чем сравнивать.
Словно в продолжение темы, она заговорила вновь:
– После того, как гвардейцы выловили и передали меня в социальную службу в четвертый раз, та быстро подвела меня под закон о госопеке и передала в приют. Там я подала документы в службу вербовки, а после меня приняли, но это уже другая история. Родителей же моих лишь уведомили, что отныне они лишены родительских прав, но думаю, они и не заметили этого.
Мой отец пил, пил всю жизнь, и сколько его помню, при этом не работал. Мать тоже пила, но работала. Но уж лучше бы не работала! – в сердцах воскликнула она, и я понял, о какой работе идет речь. – Не где-то в цивильном месте, по трудовому договору, а у Пепе Засранца, самого законченного отморозка из всех сутенеров нашего района.
Еще у меня есть старший брат, – она горько усмехнулась. – Был. Теперь уже был. Но его посадили, когда мне было то ли пять, то ли шесть. Так что я знаю, Шимановский, многое, что не снилось тебе. Предлагаю больше никогда не поднимать эту тему и не строить в моем присутствии из себя великомученика. Ты как?
Я поднял голову и выдавил улыбку. После такой выволочки можно не согласиться?
А может не такая и убогая у меня кухня? Да и комната? Над этим тоже нужно будет подумать как-нибудь. Одна шикарная женщина уже пьет здесь чай, но пришла она не к кухне или комнате. Пришла ко мне. Наверное, это важнее окружающего тварного мира.
– Если хочешь, я расскажу о себе поподробнее, – вновь улыбнулась она непонятной улыбкой. – За чашкой чего- нибудь, только не чая. Но в другой раз, на сегодня хватит.
Ты спросил, для чего я пришла. Прежде, чем ответить, скажи: ты хорошо знаешь французский язык?
Интересный переход. Я несколько секунд пытался понять, к чему он, после чего честно признался, что да, знаю, но асом себя не считаю.
– Судя по данным твоих тестов, ты знаешь его неплохо, – не согласилась она, глаза ее сосредоточенно прищурились. – А "неплохо" для программы школы генерала Хуареса, где готовят будущих менеджеров… – Она покачала головой.
Я вздохнул:
– Значит, знаю. Но тогда зачем спрашиваешь?