Телохранитель
Шрифт:
Я молча посмотрел на него и продолжал жевать.
— Что случилось? — спросил он.
— Кто-то сильно рассердился на нас.
— Но за что? За что можно так сердиться?
— Не знаю.
Он недоверчиво покачал головой.
— Я говорю правду, — сказал я.
— Обычно люди реагируют не так, — заметил доктор Кос.
— Знаю.
Он ведь хотел выяснить, кто на нас напал и почему.
В номере я увидел еще одно красиво отпечатанное послание от Мэгги Т. Падаячи. И ключи от машины.
«Уважаемый мистер Леммер!
Из фирмы проката вам пригнали серебристую „Ауди-А4“.
С наилучшими пожеланиями,
Мэгги Т. Падаячи,
менеджер по работе с клиентами».
Я позвонил Жанетт.
— Спасибо за машину!
— На здоровье. Говорят, ей уже лучше.
— Да, они так говорят.
— А ты? Как ты себя сегодня чувствуешь?
— Нормально.
— Леммер, на ближайшие рейсы мест нет. Вся страна сорвалась с места и куда-то летит на Новый год. Мы сможем прилететь только завтра.
— «Мы»?
— Я беру с собой Фиктера и Миннара.
— Вот как!
Обычно она сама никуда не ездит. Она услышала удивленные нотки в моем голосе.
— Ты ведь знаешь, каково в Кейптауне сейчас, в период отпусков. Полно иногородних и иностранцев. А я уже давно не была в Лоувельде.
— Когда вы прилетаете?
— Будем к обеду. Я привезу тебе рождественский подарок. Надеюсь, это то, что ты хотел.
— Спасибо!
— Вот самое меньшее, что я могу сделать.
Я подумал: странно она выражается.
— Ее состояние достаточно стабильно, и сегодня мы сможем сделать ей компьютерную томографию, — заявила Элинор Тальярд, когда я к двум часам вернулся в блок интенсивной терапии. — Ваша смена заканчивается в четыре.
Я сел. Эмма, накрытая простыней, была такой же бледной и бесплотной.
— Здравствуй, Эмма.
Ей поменяли капельницу. Над кроватью висел пухлый пакет с каким-то прозрачным раствором.
— Я ходил обедать. Здешние куриные шницели — совсем не то, чем нас кормили в «Мололобе». Потом я позвонил Жанетт Лау. Завтра она привезет сюда двоих телохранителей. Эмма, они присмотрят за тобой. До тех пор, пока я не покончу с делами.
Покончу. С чем покончу? Я понятия не имел, с чего мне начать. Я сидел рядом с едва знакомой мне женщиной, и у меня руки чесались разбить кому-то башку, только я пока не знал кому.
Мне хотелось пойти к себе, лечь на кровать, закрыть глаза и еще раз вспомнить, где побывали мы с Эммой, вспомнить все до мельчайших подробностей. Я не верил ей тогда, когда следовало. Не слушал, не смотрел, не обращал внимания. А теперь в голове крутятся только обрывки мыслей, довольно глупых, надо сказать, и я не могу их поймать. Они все время ускользают, когда я пытаюсь схватить их. Как мыло в ванне. Я должен подумать. В том, что произошло, нет никакой логики. Этого недостаточно для того, чтобы убить Эмму Леру. Что она натворила такого, что кто-то хочет ее убить? Какого джинна она выпустила из бутылки? В какое осиное гнездо сунулась?
Перчатки — летом? В Лоувельде? На тех двоих были перчатки и вязаные шлемы, а на снайпере не было ни того ни другого. В Кейптауне к ней в дом вломились трое, но тогда лица были скрыты у всех троих. Интересно, на них тоже были перчатки? Перчатки в Кейптауне —
Почему они напали на нас только вчера? Чего они ждали? Может, им сначала надо было прилететь сюда из Кейптауна? Я попытался расположить события в хронологическом порядке. Эмма увидела в выпуске новостей репортаж про Коби де Виллирса. Это случилось за два дня до того, как на нее напали. За три дня до Рождества. Двадцать второго. В субботу, двадцать второго декабря.
Два дня. Почему такой разрыв между ее звонком инспектору Патуди и нападением в Кейптауне? Что это значило?
Мы прилетели сюда двадцать шестого декабря. За один, два, три… четыре дня до засады. Ну и что? Какая тут связь?
Я должен поговорить с Эммой. Я не могу просто сидеть и болтать. Она должна слышать мой голос.
С чего все началось? С Жанетт. Кстати, она скоро будет здесь.
— Жанетт… — сказал я. — Я пробыл в Локстоне два месяца, когда зазвонил телефон. Жанетт Лау спросила, не нужна ли мне работа. Тогда мой банковский счет почти обнулился. Квартиру в Си-Пойнте я продал с большой выгодой, но почти все деньги съели платы и дом Аль-Каиды. Я спросил, что за работа, и она объяснила. Я спросил, что ей обо мне известно, и она сказала:
— Один или два ваших прежних сослуживца хорошо отзываются о вас.
— Я только что вышел из тюрьмы.
— Я не собираюсь за вас замуж, я намерена предложить вам работу. — Потом она объяснила, как у нее все устроено, сколько она платит, и добавила: — Вам следует знать, что я лесбиянка и не потерплю никаких оскорблений. Если я вас вызываю, вы приезжаете немедленно. Почувствую, что финтите, — надеру вам задницу. Причем сразу же. Но своих я не бросаю. Ну как, нравится?
Я согласился. Потому что я оглядел свой дом и понял, что мне еще многое предстоит сделать. Я тогда даже еще не начинал ломать стены и перестраивать свое жилище. Дом был пустой. Из мебели у меня были кровать, стол и кухня с двумя стульями. Стол я купил на аукционе, а два стула мне подарила Антьи Барнард.
Антьи… Ну и личность! При знакомстве я назвал ее танни, то есть тетушка на африкаансе, чтобы выказать уважение к ее почтенному возрасту, а она пригрозила отлупить меня палкой.
Это совершенно другая история. Антьи Барнард постучала ко мне в дверь в четыре часа дня. На ней были толстые туристские ботинки и широкополая шляпа. Она сказала:
— Я Антьи Барнард и хочу знать, кто вы такой.
Тогда ей было шестьдесят семь лет; по ней видно было, что в молодости она была хорошенькой, может быть, даже красивой. Зеленые глаза необычной формы и очень яркие — как океан у Южного полюса. Она протянула руку, я пожал ее и представился:
— Леммер. Рад познакомиться с вами, тетушка.
— Тетушка? Какая я вам тетушка? Я что, замужем за вашим дядюшкой? — Она замахнулась палкой, словно собиралась меня ударить. — Меня зовут Антьи.
— Антьи.
— Вот так-то. А как мне к вам обращаться?
— Леммер.
— Ну ладно, Леммер, отойди с дороги и впусти меня наконец в дом. Надеюсь, кофе у тебя найдется.
Я сказал:
— У меня нет стульев.
— Значит, посидим на полу.
Так мы и сделали — сидели на полу, а чашки держали в руках. Она вытащила пачку длинных сигарет, предложила мне одну и спросила: