Тёмная башня (Стрелок)
Шрифт:
Свечение обрело цвет - голубой. По мере приближения оно делалось мягче и, смешиваясь с сиянием фосфора, затмевало его. Пятьдесят ярдов? Сто? Роланд не мог сказать.
Шествие продолжалось. Теперь, перебираясь со шпалы на шпалу, стрелок глядел под ноги. Когда он снова поднял голову, зарево выросло до размеров отверстия, и это был не фонарь, не светильник, а выход. Они почти пришли.
Да, тридцать ярдов. Девяносто коротких футов. Выполнимо. Возможно, они все-таки нагонят человека в черном. Быть может, при ярком свете солнца цветы зла в его мозгу засохнут, сморщатся, и станет возможным все, что
Что-то загородило солнечный свет.
Стрелок испуганно поднял глаза и увидел: световое пятно, быстро поглощая его и позволяя насмешнице-синеве проглянуть лишь в щелки вокруг абриса плеч да между широко расставленных ног, заполнял чей-то силуэт.
– Привет, мальчуганы!
К путникам, усиленный природной каменной глоткой, донесся голос человека в черном, которому вторило эхо; ноты сарказма обрели мощное звучание. Стрелок принялся слепо нашаривать найденную на постоялом дворе челюсть, но та, выполнив свое назначение, давно исчезла, где-то затерялась.
Человек в черном над ними захохотал, и раскаты его смеха загрохотали вокруг, будто прибой в заполняющейся водой пещере. Мальчик пронзительно вскрикнул и, вновь превратившись в ветряную мельницу, зашатался, описывая руками круги в затхлом воздухе.
Металл под ногами рвался, рушился, оползал; рельсы изогнулись в медленном сонном повороте. Мальчик сорвался; в темноте чайкой порхнула кверху рука - выше, выше - и Джейк повис над преисподней. Мальчик покачивался над пропастью; вверх на стрелка неотрывно глядели темные глаза, а в них - последнее слепое и напрасное знание.
– Помогите.
Зычное, гудящее:
– Ну, иди же, стрелок. Или никогда меня не догонишь.
Все фишки на столе. Все карты, кроме одной, открыты. Мальчик покачивался над пропастью - живая карта из колоды Таро, повешенный, погибший без вины финикийский моряк, едва видный над волной Стигийского моря.
Тогда погоди, погоди немного.
– Я ухожу?– Голос такой громкий, что становится трудно думать. Власть туманить разум людей...
Не дури, грустной песне подари все свое уменье...
– Помогите мне.
Эстакада изогнулась еще пуще; с пронзительным скрипом отрываясь друг от друга, части сооружения обретали свободу, конструкция проседа...
– Нет!
Внезапным прыжком, перешедшим в стремительный бросок, в оскальзывающийся, ныряющий бег, ноги пронесли Роланда сквозь удерживавшую его энтропию над головой качавшегося над пропастью мальчика к явившемуся путникам свету; на сетчатке мысленного ока стрелка черным фризом застыла Башня... и вдруг тишина, силуэт исчез, даже сердце стрелка будто бы перестало биться, потому что эстакада просела еще сильнее и, разрываясь на части, распадаясь, начала последний медленный танец в пучину. Рука Роланда отыскала каменистый, залитый светом выступ вечных мук, а позади, внизу слишком далеко внизу - в страшном безмолвии мальчик проговорил:
– Раз так, идите. Есть и другие миры, не только этот.
И стрелок полностью избавился от этого гнета; подтягиваясь на руках к свету, к легкому ветерку и реальности новой кармы (все мы продолжаем сиять) Роланд выкрутил голову назад, на миг силясь стать в своей муке Янусом - но там не было ничего, кроме камнем летящей вниз тишины: мальчик не
Потом Роланд очутился наверху; протащив сквозь отверстие ноги, он выбрался на крутую каменистую насыпь, постепенно спускавшуюся вниз и своим подножием переходившую в поросшую травой равнину, где, широко расставив ноги и скрестив на груди руки, стоял человек в черном.
Бледный, точно призрак, стрелок встал. Его шатало. Исподлобья сквозь слезы смотрели огромные глаза, рубашка была вымазана белесой пылью после проделанного ползком финального марш-броска. Роланду пришло в голову, что ему суждено вечно бежать убийства. Пусть впереди дальнейшая деградация духа, перед которой теперешняя, возможно, покажется ничтожной - он по-прежнему будет спасаться бегством по коридорам, через города, от постели к постели, будет бежать лица мальчика, силясь предать его забвению, похоронить меж чресел непотребных девок, а то и в дальнейшем разрушении лишь для того, чтобы переступить порог некой последней комнаты и обнаружить, что оно глядит на него поверх пламени свечи. Роланд стал Джейком, Джейк - Роландом. Стрелок был вурдалаком, оборотнем, сотворенным собственными же руками, и в глубоких снах ему предстояло превращаться в мальчика и говаривать на диковинных, неведомых языках.
Это смерть. Неужели? Неужели?
Нетвердо держась на ногах, стрелок медленно зашагал с каменистого пригорка туда, где поджидал человек в черном. Здесь, под солнцем разума, рельсы износились так, словно их и не бывало.
Смеясь, человек в черном тыльной стороной обеих кистей откинул капюшон.
– Так-так!– крикнул он.– Не развязка, но финал пролога, а? Ты делаешь успехи, стрелок! Делаешь успехи! О, как я тобой восхищаюсь!
Стрелок с ослепляющей быстротой выхватил револьверы и выпалил двенадцать раз. Вспышки выстрелов затмили само солнце, а эхо вернуло грохот взрывов, натолкнувшийся на каменные откосы насыпей за спиной стрелка и человека в черном.
– Ну-ну, - со смехом промолвила черная фигура.– Ну, будет. Ты да я вместе мы с тобой чудо из чудес. Меня ты убиваешь не более, чем себя.– Он попятился, с ухмылкой глядя стрелку в лицо.– Идем. Идем. Идем.
Стрелок в разбитых сапогах последовал за ним туда, где им предстояло держать совет.
СТРЕЛОК И ЧЕЛОВЕК В ЧЕРНОМ
Для переговоров человек в черном отвел стрелка на древнее лобное место. Стрелок сразу же понял: голгофа, обитель черепов. Действительно, на них снизу вверх бессмысленно пялились побелевшие черепа - коровы, овцы, койоты, олени, кролики. Здесь - алебастровый ксилофон убитой во время кормежки фазаньей курочки, там - крохотные, нежные косточки крота, убитого диким псом, может статься, удовольствия ради.
Это место страданий являло собой вмятое в горный склон углубление в виде чаши; ниже, на не столь труднодоступных высотах, стрелок разглядел юкки и поросль карликовых пихт. Синева неба над головой была мягче, нежели та, которую Роланд видел в течение двенадцати месяцев, и нечто неразличимое, присутствовавшее в ней, говорило о том, что до моря не слишком далеко.
"Я на Западе, Катберт", - удивленно подумал стрелок.
И конечно же в каждом черепе, в каждом кругляше пустующей глазницы он видел лицо мальчика.