Темная лошадка

Затемнение.

Воскресный вечер. Центр конного спорта в Палм-Бич, закат.

К западу тянется ровная, поросшая низким кустарником равнина. Грунтовая дорога уходит на север, в угодья Центра конного спорта, и на юг, к маячащим в отдалении постройкам небольшого конезавода. Вокруг никого. В полях пусто. Ни людей, ни лошадей.

Эрин стоит у задней калитки. Она кого-то ждет. Нервничает. Она пришла сюда с тайной целью.

Думает, что ее жизнь в этот вечер изменится.

Так оно и будет.

Она смотрит на часы. Смотрит нетерпеливо. Боится, что тот, кого она ждет, не появится вовсе. Не подозревает о направленной на нее видеокамере.

Она размышляет: может, он не придет, может, она в нем ошиблась. На дороге показывается обшарпанный белый фургон. Эрин смотрит, как он приближается. Она раздосадована. По этой дороге в такое время никто не ездит. Ворота ипподрома уже заперты на ночь.

Фургон останавливается. Оттуда выскакивает мужчина в маске.

Эрин: НЕТ!

Она бежит к калитке. Он сзади хватает ее за локоть и разворачивает лицом к себе. Эрин брыкается. Он свободной рукой наотмашь бьет ее по лицу, сбивает с ног. Падая, она вырывается из его рук, но не может подняться на ноги. Мужчина бросается на нее сзади, валит наземь, упирается коленом в спину. Достает из кармана куртки шприц и вонзает иглу ей в плечо. Эрин вскрикивает от боли, по щекам ее текут слезы.

Он рывком поднимает ее на ноги, вталкивает в фургон. Захлопывает дверцу, садится за руль, фургон разворачивается и уезжает.

Жизнь меняется в мгновение ока.

Затемнение.

Жизнь может измениться в мгновение ока.

Я всегда это знала. Сколько себя помню, всегда была уверена в истинности этого утверждения. Порой я чувствую приближение таких моментов, ощущаю некую ауру, словно бы предшествующую их приходу. Вот и сейчас что-то такое случится, я вижу. От адреналина кровь кипит в жилах, словно ракетное топливо. Сердце частит, как разогретый до предела мотор. Я готова к взлету.

Мне приказано терпеть, ждать, но я знаю: это решение неверное. Если я ворвусь туда первой, сразу, сейчас, то братья Голем у нас в кармане. Они думают, что все обо мне знают, и потеряли бдительность. А я три месяца продумывала, как и что. Я знаю, что делаю. Знаю, что права. Знаю, что братья Голем нервничают. Знаю, что имею право на этот штурм. Знаю, что лейтенант Сайкс здесь для показухи, чтобы покрасоваться перед репортерами, когда примчатся фургоны службы новостей. И чтобы убедить зевак голосовать за него на следующих выборах шерифа.

Он поставил меня сбоку от вагончика и велел ждать. Ни черта не соображает! Отмахнулся, когда я сказала, что боковой дверью братья пользуются

чаще всего. Покуда Сайкс с Рамиресом следят за главным входом, братцы складывают денежки в мешок и готовятся улизнуть через боковой выход. Заляпанный для маскировки грязью джип Билли Голема стоит в сторонке. Для побега они наверняка возьмут внедорожник, а не легковой «Корвет», что поставлен на виду, у главного входа. Внедорожник где угодно пройдет.

Сайкс теряет драгоценное время. В вагончике с братьями Голем еще две девчонки. Запросто могут стать заложницами. Но если я ворвусь туда сейчас, пока они не следят за входом…

К черту Сайкса! Иду, пока эти уроды не натворили дел. В конце концов, расследование веду я. И ясно понимаю, что к чему.

Включаю переговорник.

– Ждать глупо. Они вот-вот рванут к джипу. Я иду туда.

– Проклятье, Эстес… – Это Сайкс.

Выключаю передатчик и швыряю его в заросли сорняков за вагончиком. Расследование мое. И штурм тоже. Я знаю, что делаю.

Иду к боковой двери и стучу так, как стучат все клиенты братьев Голем: два раза – один – еще два.

– Эй, Билли, это Элль. Мне надо.

Билли Голем распахивает дверь. Под кайфом, взгляд остекленевший: покушал собственной стряпни – метадона высшей очистки. В руке пистолет.

И тут громко хлопает передняя дверь.

Одна из девушек кричит. Проклятье!

– Легавые! – орет Бадди Голем.

Билли Голем целит прямо мне в лицо. Я делаю последний судорожный вдох…

А потом открываю глаза, и мне делается тошно при мысли, что я до сих пор жива.

Вот так начинается каждый мой день последние два года. Я снова и снова прокручиваю в памяти эту сцену, будто без конца смотрю одно и то же кино. Ничего в нем не меняется: ни единое слово, ни один кадр.

Я лежу в кровати и думаю, не вскрыть ли себе вены. Не вообще, когда-нибудь, а именно сейчас. Разглядываю свои запястья в мягком свете ночника – узкие, с хрупкими, как у птички, косточками, с тонкой, точно лепесток, кожей, под которой бьются голубые жилки, – и думаю, как сделаю это. Смотрю на тоненькие голубые линии, и они видятся мне демаркационными линиями. Пунктирами. Разрезать здесь.

Представляю себе острый кончик разделочного ножа. Свет от лампы заиграет на лезвии. Оно скользнет вдоль вены, и следом за ним хлынет на волю кровь. Красная. Мой любимый цвет.