Темная сторона нации. Почему одни выбирают комфортное рабство, а другие следуют зову свободы

Цирюльник Борис

Однажды в 14 лет мне представилась возможность оказаться в заведении для детей, большая часть из них были сироты войны [6] . Директор заведения г-жа Луба работала в Польше с Янушем Корчаком [7] – этот польский педагог и педиатр хотел, чтобы воспитание осуществлялось в «республике детей».

В 1950 году профессии «воспитатель» не существовало. Так называемые «наставники» рассказывали нам собственную историю, мы задавали им вопросы или высказывали замечания. История еврейского народа в их пересказе

зачастую представлялась захватывающей и сложной, полной бесчисленных несчастий и побед над врагом. В распорядке дня были занятия спортом и искусством. Лиричные песни на идише больше не приносили несчастья, как в годы войны, можно было безбоязненно разговаривать и петь в полный голос. В дискуссиях с наставниками формировалась наша политическая позиция, укреплялись художественные предпочтения.

6

Центральная комиссия по делам детей, основанная Жозефом Минком в 1945 г. Bianchi S., Des larmes aux rires. Histoire et memoires d’une organisation juive laique progressiste. 1945–2020. Paris: AACCE, 2021.

7

Януш Корчак, врач и педагог, погиб в 1942 году в Освенциме. Он вошел в газовую камеру вместе с детьми, которых не хотел оставлять одних.

Мои представления, что ради права на жизнь об угнетениях детских лет следует молчать, изменились за несколько месяцев. Мне больше не было стыдно, что я ребенок и у меня нет семьи. Смерть родителей обрела новый смысл. Фигуры отца, служившего во французской армии, и дяди, сражавшегося в рядах французских франтиреров и партизан [8] , укрепляли нарратив о чести и сопротивлении нацистам и наполняли меня чувством гордости. В маленькой республике детей в Стелла-Пляж я испытал радостное чувство принадлежности. Это было место, где меня понимали. Я выражал свои мысли и больше не чувствовал себя лишенным права на жизнь.

8

Французские франтиреры и партизаны – коммунистические силы сопротивления.

Я открыл два пути перед лицом несчастья:

– Путь жертвы – к нему нас подталкивало общепринятое мнение послевоенных лет. «Дети без семьи никогда не смогут развиться», – диктовала культура, где наивысшими ценностями были труд, семья и родина.

– Другая стратегия предполагала осмысление травмы: человек становится частью группы и вместе с другими старается понять произошедшее, чтобы вновь нащупать почву под ногами.

Поиск смысла для выхода из хаоса помогает заниматься восстановлением.

Когда представление о травме не диссонирует с дискурсом окружения, семьи и культуры, несчастье от увечья уходит на второй план, уступая гордости и радости возвращения к жизни.

Травма как научный объект неотделима от личности исследователя.

Можно утверждать, что все мировоззрение – это автобиографическое откровение. Расскажите мне о своих взглядах на мир, и я скажу, как ваш жизненный опыт отразился на вашей призме восприятия. Когда вы пишете роман, где от имени вымышленного героя рассказываете свою историю или выбираете научный объект, чтобы понять и победить

агрессора, вы снова становитесь хозяином вашего внутреннего мира. Вы больше не щепка, которую уносит поток, вы добились некой свободы.

Когда до ареста я хотел пойти на улицу за молоком, те, кто помогал мне прятаться, предостерегали: «Не выходи, сосед может тебя сдать». То есть на смерть мог обречь донос неизвестного! Все вокруг таило в себе опасность.

Я часто вспоминал солдата в черной форме. Он подходил ко мне в синагоге, превращенной в тюрьму, садился рядом и показывал фотографию сына, на которого я был похож. Запомнившийся момент вызывал любопытство и дарил умиротворение.

Не всегда немцы приносили смерть, нет неизбежных вещей, и выход – был. От этих мыслей на душе становилось немного легче, но я не мог поделиться ими со взрослыми из моего окружения: им-то, чтобы выплеснуть гнев и назначить виновных, требовался образ нацистского варвара. И достоверно ли мое воспоминание о том солдате в черной форме?

Я тогда сбежал и спрятался под телом умирающей женщины, она истекала кровью, – ее били прикладами в живот, брюшная стенка лопнула. Помню, в машину скорой помощи зашел военный врач. Он осмотрел умирающую, увидел меня и поручил отправляться в больницу, тем самым он дал мне шанс выжить.

Женщина не умерла, пятьдесят лет спустя я отыскал ее семью. Она рассказала своей внучке Валери, что все время думала о судьбе маленького мальчика, спрятавшегося под ее телом. Она поведала, что машиной скорой помощи был небольшой грузовик, и капитан Майер (а может, Мейер) сказал: «Неважно, где она сдохнет, важно, что сдохнет». Почему я убедил себя, будто капитан дал команду ехать, когда увидел меня под телом больной? А может женщина ошиблась, приписывая фразу немецкому военному? Еще она сказала внучке: «Ребенок буквально купался в моей крови». Почему же я не помню?

Отрицание неизбежности смерти подарило мне надежду и силы, чтобы не сдаться.

Мне хочется думать, что, отдав приказ ехать, тот военный врач дал мне право на жизнь, подтвердив: неотвратимого зла не существует. Позднее я думал:

«Можно с помощью медицины побороться с судьбой и замедлить приближение смерти, а можно попытаться понять, что происходит во внутреннем мире убийц и тем самым подорвать их убеждения».

Учиться восприятию мира

26 марта 1905 года Виктору Франклу [9] не повезло появиться на свет в знаменитом кафе Зиллер – там у его матери начались схватки. Виктор родился в Вене, в культурной среде, где вращались интеллектуалы со всей Европы. Мать новорожденного гордилась его происхождением из семьи чешских писателей и врачей. Его дядя Оскар Винер, автор фантастических рассказов, был вхож в поэтические круги Праги. В тех кругах Густаву Майринку пришел в голову сюжет «Голема» [10]

9

Виктор Эмиль Франкл – австрийский психиатр, психолог философ и невролог, бывший узник нацистского концентрационного лагеря.

10

Майринк Г. Голем (1915).

Конец ознакомительного фрагмента.