Шрифт:
Многократно дух бросал его и в огонь
и в воду, чтобы погубить его (Мк. 9, 22).
– А из нашего окна Площадь Красная видна. А из вашего окошка только улица немножко… А из твоего, Сережа, окошка что видно?
Сережа на мгновение морщит маленький лобик и тут же отвечает:
– Из нашего видно цирку…
Сереже три года, и он в гостях у родственников в Ленинграде. Его собеседники немного постарше. Двоюродный брат Денис, солидный карапуз пяти лет, хмурится и безапелляционно заявляет:
– А вот и врешь, нет в вашем Пскове никакого цирка, и трамвая нет, и метро.
– Есть. Есть. Я видел, – обижается Сережа, – это ты врешь!
– А вот я тебе сейчас покажу, кто врет, – грозно надвигается
– Баба! Баба! – кричит малыш и со слезами бежит искать защиты и правды. Наконец, уткнувшись в теплые бабулины колени, лепечет про свои великие обиды. А Денис, испугавшись возмездия и враз растеряв всю свою пятигодовалую солидность, прячется под кровать…
Все разъясняется. Бабуля, поглаживая стриженый, вытянутый яйцом затылок внука, с улыбкой подтверждает:
– Да правду сущую Сереженька сказал, у нас из нашего нового дома из всех окон церкву видать. Закрыта она, правда, однако все равно церква: я маленькая была, помню, она действовала еще…
Это был 196… год – последний год Сережиного безоблачного детства. И эта поездка в Ленинград, с зоопарком, прогулкой по Летнему саду, с вкусным мороженым на палочке, стала для него последней. Бабуля умерла в следующем году, и вместе с ней умерла и часть его, Сережиной, жизни (безспорно – лучшая!). В дни похорон Сережи не было дома, – его отправили к каким-то чужим людям, – поэтому бабуля для него как бы просто исчезла. «Уехала в деревню», – сказал ему кто-то из родственников. Сереже запала именно эта мысль, и еще долго он просил свозить его к бабушке в деревню. И даже когда нетрезвый отец грубо отрезал: «Отстань, в могиле твоя бабуся, в земле зарыта», – Сережа не верил и, плача, просил о прежнем.
Так он осиротел. Осталась их новая квартира на четвертом этаже, и, конечно же, мама и папа. Но еще в бытность бабули он выпал из сферы их жизненных интересов. Они делили свое свободное от работы время между безконечными хождениями в винные магазины и посиделками на кухне, скандалами и выяснениями отношений, ревностью и взаимными упреками. Были еще долгие размышления, где занять до зарплаты и как потом отдать, чтобы и себя не обделить… При бабуле, кое-как сдерживаемое ее строгим, все это проистекало в некой полускрытой форме и не столь бросалось в глаза, но с ее смертью в одночасье все переменилось в худшую сторону…
Если бы это были не шестидесятые-семидесятые, а девяностые, их жизнь завершилась бы скоро: лишились бы последнего имущества, квартиры и сгинули бы где-нибудь в подвалах и на помойках. Но в ту пору государство еще следило за порядком и нравственным обликом своих членов. Каждый ржавый винтик своевременно очищался от коррозии, смазывался и пускался опять в дело. Он, конечно же, по большому счету оставался негодным (ибо, кто их умел ремонтировать – эти ржавые болты, гайки и винтики?), поэтому та часть механизма, где он использовался, скрипела и постоянно ломалась… Но все-таки им не пренебрегали до такой степени, чтобы просто кинуть в грязь на дорогу…
Вот тогда-то и началась «настоящая» Сережина жизнь, к которой он постепенно привык и стал считать ее единственно нормальной. О себе он быстро привык заботиться сам: ел, что находил в доме, одевался в то, что было, не считаясь с модой и даже временами года.
Рос он тихим и молчаливым, всегда готовым опустить глаза и вжать голову в плечи, когда тяжелая отцовская рука вдруг на лету найдет его затылок. Он отдыхал, когда отец на время исчезал в недрах ЛТП. Но был этот отдых весьма относительным, потому как их квартиру и в отсутствие отца все равно заполняли одни и те же люди, с одинаковыми пьяными лицами, интересами и разговорами.
Вскоре отец пошел по первому сроку за тунеядство, затем – по второму за кражу. Теперь в семье он появлялся эпизодически, но нелегкая приносила других, претендовавших на его место в доме. Тогда мама говорила Сереже: «Это теперь твой папа». Сережа молчал, опустив долу глаза. Мама стучала ему пальцем по лбу и смеялась: «Глупенький ты у нас, Серега, и в кого – не знаю».
Учился он плохо, но учителя, быстро уяснив семейную обстановку, и не требовали с него лишнего. Тянули, как
Но все-таки он жил, мыслил, в его голове соответственным образом отражалась действительность и претворялась в собственную картину мироздания. Была она, может быть, тривиальна и даже убога, но… – была, являясь к тому же единственным местом, где мог он без опаски самовыражаться и реализовывать свои сокровенные желания. Там он был судьей и палачом своих обидчиков, там он всегда был победителем, и чем далее – тем более безжалостным и безпощадным. Зло, которое с младенческих лет сопровождало его, безцеремонно попирая его самомалейшее человеческое достоинство, постепенно переместилось внутрь его естества и быстро возросло там. Оно превратилось в море черных бурлящих вод, заполнивших все впадины и пустоты его сознания. Оно закипало и вскидывалось огромными волнами, когда извне приходила обида или оскорбление. Его укоряли, а он в ответ выливал им на головы все мыслимые оскорбления и зложелательства; ему били подзатыльники, а он – убивал, оставаясь внешне полностью индифферентным. Не встречая достойного с его стороны сопротивления, эта темная сила преображала его, уподобляя себе самой. Иногда в снах он видел свое отражение в тех темных водах и ужасался его отвратительному безобразию; он пытался бежать, но черная вода всегда настигала его и покрывала по грудь, по шею, с головой… Он кричал и чувствовал, как множество чьих-то мерзких холодных рук из глубины хватают его и тащат куда-то в самую-самую жуть. Черная же вода изливалась мощным неудержимым потоком, срывая с места огромные здания и целые города и, наконец, обретая силу вселенского потопа, покрывала всю землю… А иногда, очень правда редко, ему снилась какая-то женщина. Она всегда приходила в светлом платочке и таком же светлом платье, но лица ее почему-то было никак не разглядеть. Часто она просто молча смотрела на него, но иногда разговаривала и о чем-то просила. Наутро он забывал, о чем, – будто кто-то незаметно выкрадывал из его памяти все ее слова, – но одно все-таки помня: они побуждали к чему-то позабытому, не свойственному ему теперь. И еще: после каждого такого сна он, встав с кровати, обязательно подходил к окну и смотрел на церковь. Долго. Будто пытаясь что-то прочитать на ее потемневшем от времени куполе…
В другие дни он тоже видел из окна церковь. Только в голову тогда приходили иные мысли: наплывало глухое раздражение и недовольство, как будто эти белые некогда стены, увенчанные луковкой с крестом, виноваты во всех его напастях и бедах. Темная вода вскипала ненавистью, и ему хотелось разрушить, разорвать эту картинку в оконной раме, что он мысленно и делал, сразу после этого успокаиваясь.
Книги, которые он прочитал, можно было перечесть по пальцам одной его руки – их бы вполне хватило. Его знания об огромном человеческом мире, раскинувшемся в толще веков и необъятности континентов, были крайне скудны. Но от того он не чувствовал себя ущербным, как, впрочем, и от своей физической слабости: между ним и целым миром пролегла полоса темной воды, на поверхности которой писалась летопись его побед над сильными, умными, дерзкими, удачливыми – над всеми, кто однажды попадал в сферу его восприятия.
После восьмого класса он пошел в ПТУ учиться на автослесаря. Потом работал в автоколонне. От армии его освободили по причине плоскостопия. Раньше ни о чем подобном он и не подозревал – была лишь тупая боль при ходьбе, к которой он давно привык и не замечал. После медкомиссии он долго рассматривал свои ноги, выворачивая кверху ступни, но ничего особенного так и не усмотрел. (Через несколько лет он с режущей душу тоской будет вспоминать это мгновение – каждую мозоль и заусеницу на своих расплющенных ногах, – а зубы до боли прикусят распухший язык…). В это время Сергей уже в полной мере приобщился к спиртному – это было нормально в его среде, за это его никто никогда не осудил…