Темное дело (сборник)
Шрифт:
— Уступаю это право тебе…
— Давай вместе!
— Согласен!
Они засунули руки в вазу, нашарили бумажки…
— Читай! — приказала Вероника.
— «Правый!» — огорченно произнес Вячеслав Сергеевич.
— Эх, черт!..
— Здорово! Я так и знала! — Вероника захлопала в ладоши. — Моя победа! Моя победа!..
Что-то в ее голосе вдруг насторожило Вячеслава Сергеевича.
— А ну-ка покажи! — потребовал он. — Покажи свою бумажку!..
— Зачем? — Вероника быстро убрала руку за спину и незаметно бросила бумажку под кровать.
— Покажи!
— Ты мне
— Ты обманула меня!
— Нет!
— Да!..
— Нет!
— Да. Да. Да… Покажи!
— Значит, ты мне не веришь? Значит, не веришь? — повторила несколько раз Вероника.
— Верю, верю… Показывай свою бумажку!..
— Ты меня не любишь! — вдруг серьезно сказала Вероника.
— Это ты меня не любишь! — запальчиво крикнул Вячеслав Сергеевич, но тут же опомнился и попросил прошения:
— Извини, Ника, вырвалось….
Однако было уже поздно.
На глазах женщины немедленно выступили слезы, она отвернулась и спрятала голову в высоких подушках. Мужчина попытался погладить ее, но женщина дернула плечом. Несколько смущенный Вячеслав Сергеевич отодвинулся от Вероники и бросил на пол буклет «Сафари».
Да, гори все синим пламенем! Стоит ли портить отношения из-за какого-то несчастного путешествия? Правильно, не стоит!..
Он еще раз посмотрел на Веронику, на ее красивые ноги, на крутой изгиб бедер, который едва прикрывал короткий китайский халат из натурального шелка, и его вдруг охватила волна нежности к этой странной, но до боли любимой женщине…
Разве мог он представить пять лет назад, что будет знаком со знаменитой на всю страну Вероникой Юрьевой?! Разве мог он помыслить, что будет с ней когда-то жить, и не просто жить, а жить счастливо?!
Впрочем, именно пять лет назад, когда только-только начиналась головокружительная карьера Славы Слащинина, и можно было мечтать о подобных чудесах. Но только мечтать. Правда — о чудесах…
В каждом из нас дремлет художник.
Нет, это не шутка.
И можно повторить еще раз — для тех, кто плохо слышит, дурно видит, отвратительно соображает, — в каждом из нас дремлет художник. В каждом!
Тут вся разница в том — как дремлет. И какой именно художник.
Дремать можно по разному (пусть не привязываются лингвисты и прочие языкознайки к этому простому глаголу!). Можно просто заснуть, чтобы проснуться со свежей головой. Можно заснуть тяжелым похмельным сном, и спросонок творить такие «чудеса», что мало не покажется!.. А можно и вовсе уснуть летаргическим сном лет, эдак, на триста. И самое неприятное — уснуть навсегда. Так что заснуть-то можно, вот проснуться тяжеловато. Потому и спят себе люди, и спят в них таланты. Спят себе тихонько, посапывают носами. Не хотят просыпаться, ну что тут с ними поделаешь!
Те же проблемы — с художниками.
Какие только художества мы не вытворяем в этой жизни! Но всегда найдется человек, который сделает нечто такое, что все вокруг только ахают и разводят руками: «Ну, ты, брат, дал!» Кто-то может стрелять вслепую, другой гениально сочиняет анекдоты, третий пишет оперы, будучи глухим от рождения… Нет, все мы художники. Все! Правда, многие из нас еще не знают в какой именно области.
В тридцать лет Слава Слащинин вдруг понял, что никакой он не архитектор, хотя уже давно имел диплом некогда престижного столичного вуза и работал по специальности аж целых восемь лет. Восемь лет! «Люди столько с женами не живут!» — частенько повторял его самый близкий приятель Димка Гольдверг, балагур и весельчак, не тративший после архитектурного института столько времени, а сразу ударившийся в мелкую спекуляцию, что со временем стала называться более симпатично — коммерция.
Именно Димка Гольдверг и привел Славу в знаменитый салон «Тату» к своим друзьям.
— У него — талант! — важно сказал Димка, показывая на Слащинина. — Рисует, как бог или полубог, что, впрочем, одно и то же!..
Димкины друзья пожали плечами, оставили Славу в учениках, а через несколько месяцев поняли, что ведь прав Гольдверг, прав, собака, чтобы у него все хорошо было! Потому что Слава Слащинин — а с той самой поры Вячеслав Сергеевич — действительно, появился на белый свет с настоящей искрой Божьей. Настоящей!
Он был прирожденный татуировщиком. Или, как называли себя сами мастера — «татменом». Татменом Божьей милостью. Об этом ему поведал самый знаменитый, а ныне уже покойный, мастер Сизов, каждое слово которого остальные татмены ловили на лету…
Вот так стал Слава Слащинин «господином Вячеславом Сергеевичем, татменом высшей категории». И вся богемная Москва бросилась к нему, все побежали, все запросились… Да что там какая-то Москва. И заносчивый Питер, и отстраненный Таллин, и блатной, сорящий направо и налево «зелененькими», Екатеринбург, и даже совершенно дикий в этом смысле Тамбов — все без исключения кинулись к Вячеславу Сергеевичу. К нему, к батюшке!
Всех принять он, конечно же, не мог. Да и не хотел. Не потому, что вдруг вот так взял да и стал «крутым» и «полным». Нет, совсем по другой причине. Для многих — даже по непонятной.
Вячеслав Сергеевич прежде всего был мастером. Мастером с самой большой буквы. Он делал Искусство. Он его творил. Он его вынашивал. Он его рожал.
С муками, с криками, со всем, что при этом происходит; кто хоть раз в жизни творил по-настоящему — тот поймет…
К Славе приходил человек, и если из его кожи, из его тела, из его сути можно было сделать то, что потом было бы не стыдно назвать ВЕЩЬЮ, то Мастер принимался за работу. А если — нет, то вежливо, но твердо отказывал. Кто бы перед ним ни находился: поп-звезда Слава Бутусов, киллер Солоник или даже собственный отец.
Слащинин поклонялся только одному Богу — собственной работе. Безупречной. Настоящей. Вечной. А все остальное его мало касалось…
Деньги? Ерунда. Он довольствовался немногим, и то, что ему заплатили в самом начале карьеры татмена, ему вполне хватило бы еще лет на десять.
Слава? Прах. Он понимал, что все в жизни проходяще, просто сейчас ему удается делать немного лучше других, пройдет время, появится, естественно, другой Мастер, и Слава будет у другого. Ничего страшного.
Угрозы? Пустое. Ну, чем еще можно испугать русского человека после всего того, что он пережил в двадцатом веке?!