Тёмное время шуток

Сальникова Лина

символика

Он говорит: «Третьи сутки болит ребро —вот не иначе, как быть тебе нынче Евой».В символике этой меж ребер, как между строк,мне бы запомнить, что ад – то, что ноет слева.Мне бы извлечь себя бережно, целиком,и выдохнуть, если он сделает этот выдох.…а я с этой райской невыветренной тоскойпо дьявольским искушениям индивидов…

Alone in the dark

Учись и держать лицо, и держать удар,девочка

с сердцем, распахнутым для чудес.Alone in the dark, нет разницы в городах —куда бы ни шла ты, тьма достает везде.Чем чище любовь – тем взгляд у неё больней,тем слово отточенней, чтоб задевать нутро.Alone in the dark, кроме тьмы ничего и нет.Готовь своё сердце под острое серебро.Пора привыкать, что у света есть кривизна,и тянутся тени по людям и городам.Чудес не бывает. Бери свой большой фонарь.Иди.Alone in the dark.In the dark.The dark.

Саломея

Дали голову, и к ней прилагалось блюдо –чтоб однажды кровь согревающая вскипела.Иногда любовь доходит до самосудаи почти что привычного «больше не ваше дело».Тело пело, когда от смерти хотелось танца.Тело стыло, когда любовь заходила с тыла.Ни один из живущих не считывал интонаций.Ни одним из живых мелодия не забылась.За секунду до поцелуя ты ищешь выход,За секунду до поцелуя я каменею.Ничего, что в моей голове теперь слишком тихо.Ты ведь долго выпрашивал это, мой Саломея.

В городе с тенью

В городе с тенью кленов или платанов осень едва ощутима,всегда спонтанна. Птицы на проводах – узелки на память,идёшь и считаешь, что при себе оставить. В улицах с вечнопевучим эстрадным тембром сложно забыться, легко несбиваться с темпа плиток, шагов, трамвайных путей по кру-гу. Хочешь сбежать от себя – поверни за угол. Юг обнимаетза плечи – сентябрь жаркий. Нет ни навеса, ни тени, нидня, ни арки, где можно стоять, если время бежит не с теми.Хочешь – молчи, пока вечер не опустеет. В городе светаи тени, фонарных льдинок всегда различаешь, кому тынеобходима.Но осень плетёт паутину в оконной раме.И ты просыпаешьсяв зимнемчужоми странном.

Дровосек

Вот заходишь порою один в чудесатый лес —дровосек дровосеком, а в дебри себя полез.И, уверенный, рубишь стволы: «Хороша доска», —не дрожит рука.Расползаются змеи, напуганы, из коряг,птицы мечутся, у лисицы глаза горят —всё орет в тебя, узурпатора-дурака —не дрожит рука.Натаскавшийся вдоволь щепок сухих и дров,ты, пустой, развороченный, руки растерший в кровь,предвкушаешь: «Построю из этого дом – и ка-а-ак…»…но дрожит рука.

Аладдин

Никакой

нет прелести в том, что привык один.Аладдин, паладин, ты боишься терять людей.И поэтому внутренний цензор всегда следит за моментом,когда указать им: «Ваш дом не здесь». Откреститься доКрестного хода, сказать им «чур, я от вас защитил эту кре-пость внутри груди. Чтобы вас не любить – о любви своей ямолчу». И смотреть, кто из них не торопится уходить. В нож-нах нет нужных слов для них, воин и Аладдин. Цензор душиискал, а находит лишь груды тел.Ты их сам убивал. Ты и правда теперь один.Будь по-твоему. Ты ведь этого так хотел.

Это лето приносит бури

Это лето приносит бури, дурные сны, половодье и многолю-дье конца весны, боль своих, поражения дальних или чужих,хаотичные тиканья или больной режим, что мейнстримомповреждены.У меня есть возможность беречь их и выключать, быть поко-ем, сестрой, оберегом в ближайший час. Их историей, эхом исмехом, теплом и сном. Говорить об одном и молчать с нимиоб одном. Звать врача или палача.Утешать их: «Однажды ты станешь совсем иным», не даватьим советов, подсказывать им коны, отпускать их гулять конеми ходить с коня. Только все это можно делать и без меня.Небо тянет под одеяло остаток дня.Тишины.

Чаща

И клубилась чаща – зеленый дым,ни один не выбрался молодым.Вот таким, как был, собирался в путь,похвалялся «пройду ее как-нибудь!»Ни один не вынес ее внутри —там укол сосновый, совиный крик,скрип ветвей в холодном ее ветру.Эту чащу и пламенем не сотрут.Я иду, держа ее на весу:никого не вспомню и не спасу.Потому что никто не просил спасать.Ветром вспороты кроны – и небесальются черною кровью, совсем густой,пахнет чьим-то смолистым, глухим «постой!»,но нельзя оборачиваться, нельзя —сгинут все, кто однажды был чащей взят.А в руках у меня – не огни, но свет.А в глазах у меня: посмотреть наверхи увидеть, как звездная каплет кровьиз разреза тяжелых шуршащих крон.Говори не со мной – я к словам привыктак, что мой обездвижен давно язык,так, что горло сипит, словно шепот чащ —вот как долго я имя твое молчал.На две стороны кроны – все мгла и мгла,словно черно-зеленые два крыла,словно птица косматая – не взлететь —зацепила, ложась, ветровую сеть.Говори не со мной – я листва и мох,я хотел обернуться, но я не смог.И ни глаз твоих света, ни света звезд…Только с чащей друг в друге мы – в полный рост.

Городской прибой

Ни черта это не стихи. Это нас с тобой разбивают часы,заглушает ночной прибой. Разделяют людские помехи ирассинхрон так, что каждый другого слышит наоборот. Это