Темные изумрудные волны

Московцев Федор

Раскрыв папку, следователь начал листать бумаги. Отыскав нужную, прочитал:

— Всё сходится. Отпросился с вечера, появился второго июня в шестнадцать пятьдесят. Приехал на темно-серой иномарке.

«Самойлова! — подумал Андрей. — Больше некому сказать такое. К тому же, ни один человек в судмедэкспертизе не даст точных показаний, не переговорив со мной, или хотя бы с родителями! Кроме этой правдолюбицы Самойловой!»

Андрей посмотрел в глаза следователю:

— Оговор, мухлёвка! Десятки людей меня видели на работе.

Выдержав

паузу, не отрывая взгляда, спросил:

— Что-нибудь ещё?

— Вы мазохист?! У вас удивительный дар себе всё портить.

— Не могу пока ни в чем признаться. Может, у вас есть нормальные свидетели, не сумасшедшие?!

— Мои палочки-выручалочки кончились. Пока не признаете своё участие в этих эпизодах, мы с вами не сможем дальше двинуться.

У Андрея ныло тело. Нельзя было найти такую позу, которая хоть немного приносила б облегчение. Ужасно болел позвоночник. Не согнуться, не разогнуться. Густой, серый туман стоял в голове, наверное, такой туман стоит в мозгу обезьяны. Такой туман стоял у него в мозгу, когда он, обдолбившись, общался с Машиными друзьями. Не стало прошлого и будущего, не стало папки с вьющимися шнурками. Лишь одно: снять ботинки, лечь, уснуть.

Следователь довольно долго молча размышлял.

— Ох, и бедовая бабенка Катька Третьякова, — внезапно с живостью и лукавством сказал Сташин, сказал, как мужчина, говорящий с мужчиной, и Андрей смутился, растерялся. Холодная испарина покрыла его лоб, и ледяной панцирь сжал грудь.

— Захомутала парня, сама упорхнула в Питер… Признайтесь, это она подговорила вас убить своего любовника?! Которого вы принимали и вскрывали, как и тех бедолаг, урюпинцев?

Руки Андрея задрожали, ноги тоже. Следователь спросил:

— Что вы стучите ногами, как на физзарядке?

— Что это еще за нагромождение небылиц? — переспросил Андрей, справившись с волнением.

— Ого-го! Факты, против вас говорят голые факты. Бросьте, Разгон, упираться. Вы не обманете правосудие.

Лицо следователя вновь распалось на кубики, брезгливо смотрели раздражённые глаза, рот произносил слова, которые понимались с трудом.

Оказалось, что некая Альбина Евсеева, якобы его, Андрея, подружка, показала, будто он состоял в преступной группировке, занимавшейся «машинными убийствами», что совместно с Никитиным спланировал убийство Кондаурова. Что на встречу с коммерсантами привозил на грузовиках похищенный с завода «Каустик» товар, который просто показывали людям, а потом их убивали, забирали деньги, товар же загоняли в Москву.

Подобно фокуснику, следователь извлекал из папки нужные бумаги, показывал Андрею.

Какая-то мешанина: несколько фактов, попав в папку с веревочками, перемешались там с чьими-то оговорами, бредом в виде приписываемых преступных умыслов, все это смешалось в какую-то серую, клейкую вермишель. Поверх неё стелились угрозы: оказалось, светлый день был не тот, когда состоялось знакомство со следователем, а сегодняшний, так как если в «офисе» узнают, кто повинен в

смерти Кондаурова… А ведь узнают, еще как узнают…

— Гражданин следователь, мне нужно в туалет, — прервал Сташина Андрей.

Тот вздохнул, подошел к двери, негромко позвал. Такие лица бывают у хозяев собак, когда собака в неурочное время просится гулять. Вошёл милиционер. Андрей встал, ноги затекли, при первых шагах подгибались. В туалете он торопливо думал, пока конвоир наблюдал за ним, и на обратном пути торопливо думал.

«Неужели Катя каким-то образом причастна к делу? Неужели главная гнусность припасена на закуску? Или же хочет, рогоносец, меня сломать своими измышлениями, мерзкими намёками? Но откуда он всё знает, все эти сплетни? А может, и не сплетни… Неужели Катя врёт? Нет дыма без огня. А если тут соврала, значит…»

Когда он вернулся из туалета, следователя не было, на его месте сидел молодой человек в форме, с лейтенантскими погонами. Лейтенант посмотрел на Андрея угрюмо, словно ненавидел его всю жизнь.

— Чего стоишь? Садись, ну! Прямо сиди, мудило гороховое, чего спину гнёшь? Дам по горбу, так распрямишься.

«Вот и поговорили, — подумал Андрей. — Да… Неужели это я, свободный и счастливый, несколько недель назад лежал на черноморском пляже?! Много чего мы с Катей напланировали. И вот я вышел из сказки теней в суровую действительность».

Время смешалось: бесконечно давно закрыли его, так недавно был он на море.

Лейтенант выпустил облако табачного дыма, и в сером дыму продолжался его голос:

— Вот бумага, ручка. Я, что ли, за тебя писать буду.

Лейтенанту нравилось оскорблять подследственного. А может, в этом была его служба? Ведь приказывают артиллеристам вести беспокоящий огонь по противнику, — они и стреляют день и ночь.

— Как ты сидишь? Ты спать сюда пришёл?

А через несколько минут он снова окликнул подследственного:

— Эй, слушай, я, что ли, тебе говорил, тебя не касается?

Захотелось есть. Голод вместо обезболивающих таблеток и мазей заглушал нестерпимую боль. Минутами мысли о том, что Катя может быть причастна к нынешнему его положению, жгли так сильно, что забывалось о ломоте в спине и пояснице.

И тут же мысли о том, что могут с ним сделать, забивали всё остальное: голод и боль, мысли о Кате.

Ишачьи головы! Трезора выпустили, не могут доказать то, что на самом деле было! И тут же варят другой компот, из тухлых фруктов!

Снова пришёл следователь.

«Пожрал, небось! — подумал Андрей. — В ночь, что ли, собрался заступать?»

И посмотрел в окно. Уже темнело.

Как рабочий, заступая на смену, оглядывает свой станок, деловито обменивается словцом со своим сменщиком, так следователь глянул на Андрея, на письменный стол, сказал:

— А ну-ка, лейтенант.

Он посмотрел на свои часы, достал из стола папку, развязал шнурки, полистал бумаги и, полный интереса, живой силы, сказал:

— Итак, Разгон, продолжим.