Темные небеса
Шрифт:
Говорят, что один из многочисленных обозревателей, кажется Си-эн-эн, находясь в прямом эфире, искренне сожалел, что в этот судьбоносный и торжественный миг не прозвучал во всю мощь Гимн Земли (который, заметим, еще требовалось написать; почему-то за месяц подготовки к прибытию никому это в голову не пришло). Не знаю, может быть, он был и прав. Меня, однако, охватило тогда какое-то тревожное настроение. Был яркий полдень, сушила горло ошеломляющая жара, я находился в толпе, средь оживленно переговаривающихся людей, две желто-патлатые дамы возле меня, повизгивая как болонки, подпрыгивали и размахивали флажками ООН. Все было абсолютно, абсолютно нормально, и вместе с тем мне почему-то казалось, что я пребываю на острове, затерянном в океанской глуши, что я один, на тысячи миль нет более никого, – и вот из тревожного плеска волн, из темных глубин, куда человек еще не проник,
Лизетта – это не имя. Лизетта – это домашнее прозвище, которое придумал отец. И сразу же пояснил, что так звали любимую собачку Петра Первого. Лизетта видела в Кунсткамере ее чучело: жалкая такая бродяжка с кривыми лапками. Но иногда Лизетта и в самом деле ощущает себя собачкой, стоит отцу поманить, и она бросается к нему со всех ног, захлебываясь от счастья.
Сейчас, правда, бросаться ей не к кому. Отца в последний раз она видела месяц назад, когда он на полдня прилетел в Петербург из Саудовского королевства, уже вечером должен был уехать в Москву, оттуда – на арконскую Станцию. Домой, к ним с Анжелой, заглянул всего на пару часов, даже чуть меньше, и основную часть этого нескладного времени они гуляли по городу. Он сам ей вдруг предложил. Прошлись по Загородному проспекту, чиркнули по Измайловскому, свернув направо мимо Троицкого собора, затем по Садовой аж до самого Невского, назад вернулись по изогнутой набережной Фонтанки. Отец сказал, что соскучился по городскому пейзажу.
– В пустыне – жара, ветер, песок… До горизонта – одни барханы… Нет красок… Утомительное однообразие… Ящерицы бегают вот такие – полметра длиной…
И действительно, будто впитывая в себя, смотрел на разноцветные фасады домов, на пожарное депо с вытянутым к небу четырехугольным пеналом башни, на громадный безлюдный сад, скрывающий Военно-медицинскую академию, на раздробленную мелкими всплесками воду Фонтанки, в перспективе которой вздымались синие, в веселых серебряных звездах купола Троицкого собора.
Именно тут она вдруг решилась и напрямую спросила:
– Какие они?
И отец, немного подумав, ответил, что если коротко, то они – просто другие.
– Ты только не читай всякую чушь в интернете. Они не плохие и не хорошие, не добрые и не злые, не коварные и не наивные, просто – совершенно другие. Нам их не понять. И я не уверен, что они, в свою очередь, понимают нас, сколько бы сведений о Земле они ни собрали…
– Но они же не собираются нас завоевывать?
Отец усмехнулся:
– Смотря что считать завоеванием…
Лизетта, кажется, догадывалась, о чем речь. Именно в этот последний месяц ей все чаще стали попадаться люди с каким-то нездешним взглядом: глаза, будто выточенные из стекла, не смотрят, не видят, лишь равнодушно отражают в себе окружающее. Человек как бы не здесь. Для него все, что вокруг, не имеет значения. Недавно один прохожий с таким вот отсутствующим лицом вдруг повернулся и пересек Невский проспект, не обращая внимания на поток машин, мчащихся в обе стороны: визг тормозов, ругань, бешеные гудки, а он идет сквозь эту катавасию, как слепой. Через десять минут, уже у Гостиного, так же поступил еще один человек. А буквально позавчера водитель маршрутки, в которой она возвращалась домой, вдруг ни с того ни с сего аккуратно притормозил у «зебры» – вылез из кабины и побрел куда-то по тротуару, даже не потрудившись захлопнуть за собой дверцу. Слова никому не сказал, но как-то всем в салоне стало понятно, что обратно он уже не вернется… Интернет пестрит подобными историями. Шофер фургона вдруг бросил его посередине шоссе. Работник банка вдруг встал со своего места и ушел домой, даже компьютер не выключил. Продавцы продовольственного магазина, все шесть человек, вдруг вообще не явились к его открытию… Считается, что это мозговой паралич, «синдром угасания», вызванный психогенетическими лучами. Уже появляются люди в металлических шлемах, похожих на рыцарские, в проволочных шапочках, чтобы защититься от них. Вот – тоже другие…
Отец тогда объяснял это обесцениванием труда. Сказал, что с появлением телевидения аналогичный феномен стал наблюдаться в государствах третьего мира. Когда граждане бедных стран узрели воочию, как живут в Европе и США, то многие из них поняли, что напрягайся – не напрягайся, хоть переломись пополам, так жить не будешь. Тогда зачем работать вообще? Кстати, движение дауншифтеров, это уже в богатых западных странах, когда человек
Он ткнул пальцем в выцветающее сентябрьское небо. Там, сквозь солнечную невнятную дымку ничего видно не было.
– Но они же вроде не вмешиваются в нашу жизнь, – сказала Лизетта. – А насчет всяких психогенетических излучений ты сам говорил, что это полная ерунда…
Отец причмокнул:
– Дело ведь не в прямом – инструментальном – воздействии, а в том, что звездолет арконцев сам по себе рассматривается подсознанием человечества как угроза. Представь, что над тахтой, где ты спишь, повесили гирю килограммов этак в шестнадцать. Конечно, закрепили ее надежно: на толстой стальной цепи, которая, в свою очередь, прочно принайтована к потолку, не оборвется, даже если ты сама повиснешь на ней. Физической опасности нет. Но сможешь ли ты, видя ее над собою, спокойно спать?
Лизетта представила себе эту картину: бр-р-р… И ей вроде бы стало понятно, почему ее иногда, как зимний воздух из форточки, прохватывает неожиданный страх. Ужасно хочется обернуться, будто за спиной у нее движется что-то опасное. Что-то рыхлое и бесформенное, но уже обретающее мерзкую плоть. И вот сейчас сфокусируется злоба зрачков, распахнется пасть, вытянутся хищные щупальца, обхватят ее мокрым холодом, чтобы утащить неизвестно куда… Но ведь не только это. С некоторых пор ей вообще кажется, что мир сейчас не такой, каким был всего год назад. Из него словно испарилась собственно жизнь. Вырожденное бытие, как по какому-то другому поводу сказал однажды отец: батарейка еще немного работает, слабенький ток течет, фигурки людей, благодаря этому, непрерывно перемещаются, но из движений их исчез прежний смысл, они хаотически тычутся то туда, то сюда, бесчувственно стукаясь друг о друга. Еще немного, и все это безнадежно замрет – она в одиночестве будет бродить среди пялящихся на нее, человеческих кукол.
Очень неприятное ощущение.
Как жить в таком мире?
Нет, жить в таком мире нельзя.
Из такого мира можно только бежать сломя голову.
Если, разумеется, есть куда.
У нее, к счастью, есть.
Вот почему Лизетта сидит сейчас на кухне, в квартире у Павлика, это через дом от нее, и терпеливо ждет, пока в смежной комнате закончатся сборы. Окно в кухне открыто, втекает снаружи сладко одуряющий зной, четвертый этаж, над подоконником чуть шелестят верхушки крупнолиственных тополей. Двор – в оконных расплывчатых бликах, отчего он кажется светлее, чем есть, а на детской площадке, в дальнем его конце, пузатый малыш пытается вскарабкаться на качели. Мать ему помогает, но он отталкивает ее руки: сам, сам, сам… На них, приподняв в полушаге переднюю лапу, взирает дворовый кот. Картинка необычайно яркая, и Лизетта вдруг понимает, что видит это в последний раз. Да, в последний раз, этого не будет уже никогда.
У нее сжимается сердце. Она вздрагивает и, чтобы скрыть волнение, посматривает на часы.
Около девяти утра.
– Хочешь чая? – сразу же приподнимается Павлик.
Чай он предлагает ей уже в пятый раз.
Лизетта едва удерживается, чтобы не ответить ему: хочу, чтобы ты замолчал. Павлик иногда ужасно ее раздражает. Целый год ходит за ней, как привязанный. Отец как-то сказал, что это инверсия гендерного репертуара. Тут сугубо биологическая основа: в мире животных самец в репродуктивный период демонстративно отказывается от доминирования и во всем, вплоть до поведенческих мелочей, подчиняется самке. Работает программа сопровождения – он следует за ней, куда бы она ни пошла. Работает программа демонстративной полезности – он всегда под рукой и готов помочь. Таким образом он доказывает, что способен обустроить совместную жизнь. Конечно, забавно звучит, но не следует забывать, что человек – существо не только социальное, но и природное. Нельзя абсолютизировать ни одну из этих сторон. Разве что у человека собственно «биология» подверглась интенсивной аккультурации: мужчина дарит цветы, клянется женщине в вечной любви, обещает достать с неба звезду, готов ради нее совершить любой идиотский поступок – ввязаться в драку или, скажем, прыгнуть в реку с моста. Биологическая основа сквозь эти культурные ритуалы практически не просматривается, и вместе с тем здесь наличествуют все те же брачные танцы, сложные и красивые, которые исполняют, например, журавли…