Тёмные самоцветы
Шрифт:
— Они беспокоятся за своих жен, — уронил Ракоци. — И не без причины. — Кивком головы он указал на худощавого человека в черной рясе и клобуке, стоявшего возле монастырских ворот. — Вот к кому нам следует обратиться. Если не ошибаюсь, этот священнослужитель представляет здесь высшую власть.
— Православный священник не может считаться истинным служителем Господа, — возразил отец Погнер.
— Не советую вам сморозить нечто подобное при московском царе, — сухо сказал Ракоци. — Иезуиты главенствуют отнюдь не везде.
Отец Погнер не снизошел до ответа и поплотней закутался в плащ. Граф Зари меж тем жестом велел всадникам остановиться, и православный пастырь двинулся к ним. Он приближался медленно, вскинув наперсный крест и нараспев читая молитву. Голос его был негромок, но звучен.
— Да дарует Господь вам спокойную ночь, святой отец, —
— Желаю того же и вам, чужеземцы, — ответил с достоинством тот, хотя в глазах его ворохнулась тревога.
Ракоци взглянул на насупившихся крестьян.
— Сожалею, что мы столь навязчиво набиваемся к вам на постой, но, как вы наверное уже знаете, нами движет не своеволие, а повеление польского короля. Долгие дни пути истомили нас и истощили наших животных, а до Московии еще далеко. Нам нужен отдых, и я надеюсь, что плата в два золотых за ночь с каждого постояльца удовлетворит ваших прихожан.
Настоятель кашлянул.
— Прихожанки довольны. Если их мужья и отцы не потребует большего, все должно сладиться. Братии нашей тоже радостен прибыток мирян, ведь монастырь очень беден и существует только за счет доброхотных даяний.
Вот оно что, сказал себе Ракоци, этим следовало озаботиться прежде всего. Он расстегнул клапан своей поясной сумки, невольно подумав о шести мешках золотых монет, припрятанных среди его личного обозного скарба.
— Почту за честь сделать скромное подношение вашей обители. Сумма в пятьдесят золотых не покажется вам пустячной?
Настоятель замер, словно сомневаясь, что правильно все расслышал.
— Это — щедрый… — произнес он, помедлив, — весьма щедрый дар.
— В память о моем отце, — пояснил Ракоци со слабой улыбкой, — который утратил свое отечество прежде, чем жизнь.
— Господь да будет к нему милостив, — с чувством сказал настоятель и покосился на всадников в однообразных темных плащах. — Вы ведь иезуиты? Что-то вас многовато.
— Восемь персон, — прозвучал сварливый ответ. Отец Погнер, надменно хмурясь, стал сползать с украшенного погремушками мула.
— Восемь иезуитов едут к царю? — озадаченно произнес настоятель. — Зачем?
— Такова воля польского короля, — торжественно заявил отец Погнер. — И его святейшества Папы. Нас ждут в Москве.
Глаза православного пастыря сузились.
— Вместе с уланами?
Назревала ссора, и Ракоци поспешил пресечь перебранку.
— Мы голодны и очень устали, — сказал он со вздохом. — А ведь надо еще осмотреться, разместиться и задать корм лошадям. Святой отец, укажите, где нам расставить своих караульных? Я берусь в первую половину дежурства обходить, проверяя, все ли в порядке, посты. — Он, не ощущая каких-либо неудобств, мог бы бодрствовать и до утра, ибо в длительном сне не нуждался, но столь замечательная выносливость, скорее всего, навела бы его спутников на нежелательные размышления. — Разумеется, мы будем рады усилить свой караул добровольцами из монахов.
Напряженность момента постепенно ослабевала. Настоятель монастыря благосклонно кивнул, и его высокий клобук придал кивку надлежащую вескость. Крестьяне задвигались, побросали наземь лопаты и вилы и сконфуженно поклонились гостям. Разводя путников по домам, они держались приветливо, но с иезуитами старались не говорить и лишь молчаливо указывали на избы, отведенные тем для ночлега.
Ракоци осматривал упряжь своей запасной лошади, когда к нему подбежала пожилая крестьянка. У нее был весьма взволнованный и воинственный вид.
— Я всем сказала, что беру вас в свой дом. Я вдова, но мой возраст дает мне на это право. Вы ведь такой знатный барин. — Она восхищенно поцокала языком.
Ракоци, оглянувшись через плечо, решил, что ей где-то под пятьдесят.
— Благодарю, — сказал он, поворачиваясь.
Женщина усмехнулась.
— Они от зависти чуть не полопались, но со мной не поспоришь. Я знаю подход к важным людям и умею стелить им постель. — Ее усталые, выцветшие глаза вдруг озорно засинели. — Я потом год буду о вас рассказывать, а этим ротозеям и распустехам останется только ахать да слушать.
Ракоци фыркнул и сморщил нос, зараженный ее наивной, проказливой радостью. — Вам будет что рассказать. Я постараюсь не обмануть ваших ожиданий.
— Ох, не старайтесь, коли нету охоты, — сказала женщина, и глаза ее вновь засияли. — Я и сама напридумываю такое, чего и представить нельзя.
Письмо Ференца Ракоци, графа, к Стефану Баторию, польскому королю.
«Милостивому
Хочу сообщить, что всех наших улан, за исключением графа Зари и четверых его подчиненных, завернули обратно царские лучники, встретившиеся нам в Вязьме. Они, как им было поручено, взяли нас под охрану, отчего наше путешествие намного ускорилось, ибо отпала надобность в постоянных поисках ночного приюта и корма для лошадей. Теперь этим занимаются наши сопровождающие, без стеснения занимая любые дома и требуя от хозяев безоговорочного почтения как к себе, так и к нам. Первый пункт требования неукоснительно исполняется, со вторым дело хуже, ибо недоверчивое отношение к чужеземцам у русских в крови. Здесь иностранец не встретит и тени того радушия, каким славятся Венгрия, Польша, Австрия и прочие европейские страны. Щедро снабжая нас провиантом и всем остальным, местные жители в то же время старательно избегают малейших с нами контактов, а когда их не избегнуть — отмалчиваются, отворачиваются, прячут глаза. Граф Зари думает, что причина такого недружелюбия кроется в том, что мы пока еще не представлены русскому государю, отчего его подданные не знают, как к нам относиться. Но я полагаю, что неприязнь к чужакам является чуть ли не неотъемлемым свойством характера населяющего эти земли народа. После общения с нами тут тщательно моют руки, лицо, словно страшась сглаза или заразы. Я воспринимаю все это спокойно, но мои спутники не на шутку раздражены.
Говорят, до Москвы осталась всего неделя пути, и это походит на правду. Дома по мере нашего продвижения к цели становятся все богаче, владельцы поместий одеваются и живут с большим шиком, а над церквами сплошь и рядом сияют золоченые купола. Русские чрезвычайно привержены к пышности, это, надо думать, у них от монголов, чьими данниками они являлись в течение множества лет.
Весна здесь в разгаре, всюду цветут сады, своей обширностью напоминая леса. Вчера нас окружали яблони, сегодня в окно ломятся вишни. Лучники говорят, что для крестьян эти сады лишь подспорье, а основная работа идет на полях. Угодья богатые. Плохо то, что местные жители весьма безалаберны и не могут собрать себе на зиму соответствующие своим нуждам припасы. Эти несчастные в студеную пору во множестве гибнут от скудости пропитания, не имея возможности дотянуть до весны. Они нуждаются в поддержке и руководстве, по крайней мере, так говорит наш здешний хозяин. Он из новой знати, то есть опричник, а не боярин, и сторонник реформы, какая должна закрепить крестьян за поместьями, вокруг которых они проживают, что защитит их голода, холода и прочих бед. Командир лучников вторит ему и утверждает, что корень этого зла в отсутствии надлежащего религиозного воспитания. Большинство крестьян все еще поклоняются земле и солнцу, верша в период зимнего равноденствия языческие обряды, подчас заканчивающиеся убийством детей, что тут считается делом, возможно, греховным, но никак не преступным. По его словам, до недавнего времени за реформу стоял и царь Иван, но каковы сейчас его настроения, сказать невозможно. Сей офицер вообще говорит о своем государе весьма неохотно, предпочитая уклончивость прямоте, чем наводит меня на мысль, что слухи о состоянии рассудка Ивана в достаточной мере верны.
Я отдам это письмо улану, какого граф Зари назначит в гонцы, и впредь буду пользоваться услугами воинской эстафеты. Когда все уланы отстанут от миссии, я постараюсь найти другой способ пересылки своих отчетов в обход помощи, настойчиво предлагаемой мне святыми отцами.
ГЛАВА 5
С рассветом звоны кремлевских колоколов поглотили стенания государя. К ним присоединились ответные звоны других колоколен, и вскоре весь воздух столицы завибрировал от медного гула. Когда первые лучи яркого июньского солнца коснулись многочисленных луковок городских церквей и соборов, те воссияли — и Москва расцвела.
Великий князь Иван, единовластный господин всея Руси, прислонился спиной к двери молельни. Со стены на него бесстрастно взирали святые братья-мученики Борис и Глеб, как и он, ожидавшие своего часа. Царь вскинул руку к глазам, заслоняясь от хлынувших в узенькое оконце лучей, и горячо зашептал: