Темные воды Тибра

Попов Михаил Михайлович

То есть плохо для людей Архелая.

Понтийцы уже получили сигнал со стен – отходить!

Не все его расслышали.

И не все, кто расслышал, смогли преодолеть охвативший душу жар успешной погони. Эти и стали добычей кавалеристов Лукулла. Те прошли как по капустному полю по левому флангу понтийской пехоты – такие летели ошметки во все стороны.

Они стояли понурые, сделавшиеся вроде как даже меньше ростом. Готовы были ко всему. Ни у одного легионера, тем более центуриона, не было ни малейшей попытки пуститься в оправдания

по поводу того, что они сделали.

Виноваты.

Втайне надеялись только на одно – до децимации дело не дойдет. Все же трусость их когорты не принесла вреда большого и непоправимого.

Бегство покрыло их позором.

Да.

Лишат денежных выплат.

Пусть.

Ветераны, если боги смилостивятся и дадут дожить до конца срока службы, получат наделы в худших местах и в последнюю очередь? И это наказание будет принято как заслуженное.

Вероятнее всего, отошлют в ближайшую гавань, где стоит римский флот, и посадят на весла на полгода-год.

Сулла один раз прошел перед их строем. Туда-обратно. Потом еще туда-обратно.

Солдаты, мимо которых он проходил, шумно сглатывали слюну.

Ну, объявляй уже!

Пусть даже децимация, война есть война.

Наконец Сулла огласил свое решение.

Всем, кто бежал со своей позиции в нарушение приказа, нельзя больше брать в руки оружия.

Они возьмут в руки плотницкий топор и крестьянский заступ.

Они будут вместе с рабами рыть подкоп, навстречу тому подкопу, который роют люди Архелая под главную гелеполу.

Воины стали украдкой переглядываться.

Не так плохо.

Ничего не сказано про телесные наказания и про деньги. Неужели не будет даже списка проштрафившихся ветеранов, с надеждой переспрашивали друг друга триарии, воины в годах, с надеждой ожидавшие окончания многолетней службы.

– Вы покрыли себя позором, так скройтесь с глаз моих под покровом земли.

Глава восьмая

Аристион

86 г. до Р. Х.

669 г. от основания Рима

Командующий афинским гарнизоном выглядел отвратительно. Грязный хитон, трехдневная щетина на впалых щеках, глубоко провалившиеся, горящие тоскливым огнем глаза. Он смотрел прямо перед собой, но вряд ли что-либо видел. Аристион сидел на раскладном стуле между кариатидами Эрехтейона, небольшого храма, расположенного за могучей парадной громадой Парфенона.

Акрополь был охвачен лихорадочной деятельностью. Худые, изможденные люди сновали туда-сюда, что-то перетаскивая с места на место, медленно, но неутомимо. Командовали несколько человек.

Продик возглавлял каменщиков, они должны были возвести, и как можно быстрее, непроходимые препятствия на всех дорожках и тропинках, что вели из города к Парфенону. Храмовая гора должна была в ближайшие несколько дней превратиться если и не в неприступную, но все же

крепость.

Аристион руководил переноской ценностей. Некоторые из руководителей обороны не оставляли надежду на то, что с Суллой все же удастся договориться, может быть, он удовлетворится деньгами. Сокровищницы всех афинских храмов были опустошены, все свозили сюда, на Акрополь.

Всегда такой деятельный, Аристион не принимал участие в производившихся работах. Он был уверен, что все эти усилия бессмысленны, но пытался не показать это своим подчиненным. Сулла возьмет не только Афины, но и афинский Акрополь, это было разочарованному тирану ясно. Сулла не будет торговаться, как отказывался торговаться все эти месяцы. Ему нужна только победа, даже, скорее всего, не капитуляция, а именно победа в результате страшного кровавого штурма.

Он хочет не просто взять город.

Он хочет стереть его с лица земли, или уж, по крайней мере, перебить всех его жителей, заставивших его высидеть эту томительную осаду.

– Аристион, они вернулись, – крикнул кто-то из молодых воинов, стоявших в некотором отдалении.

Начальник гарнизона не шевельнулся. Он не ждал ничего хорошего от этого посольства. Они взяли с собой самых почтенных стариков, самых сладкоречивых ораторов, они решили обратиться к великодушию Суллы, напомнить ему о великих тенях прошлого.

Лучше бы они вместо того, чтобы источать свои словеса сейчас, все эти месяцы сдерживали свои языки и не поливали помоями имя Метеллы, жены проконсула. Да Луций Корнелий Сулла не так чувствителен, как иные воители, не было донесений, что он рвет и мечет, услышав, как с афинских стен сквернословят в адрес его супруги, но то, что ему это не могло понравиться, это точно.

Четыре длинных, смертельно худых старика. Впрочем, худоба ныне не отличительный знак, ибо худы нынче в городе все.

Четыре старика.

Философ, верховный жрец, аристократ и купец. Живая история города. Левкипп, Агафокл, Геокл и Ксанф. Они шли гуськом, один за другим, понурив головы, шаркая сандалиями по шершавому камню, кутаясь в потертые накидки, ибо здесь, на вершине холма, ветер был и сильный, и холодный.

Аристион не встал, чтобы их поприветствовать.

Заговорил, как ни странно, Ксанф, не самый богатый, не самый умный, и не самый родовитый.

– Мы рассчитывали на то, что он все же не в такой степени варвар, как можно было подумать. Я всего лишь попробовал напомнить ему миф о Тесее…

Начальник гарнизона поднял руку, показывая, что у него нет сил слушать длинные речи.

– А ты похож на него, – усмехнулся беззубым ртом Левкипп. – По крайней мере, ведешь себя точно так же, как он. Сулла, услышав о Тесее, велел своим дикарям, закованным в железо, вытолкать нас из своего шатра.

– Что ж, и он, и я – мы воины.

– Не надейся, что тебе зачтется принадлежность к военному сословию, – сказал Геокл.