Темные воды Тибра
Шрифт:
Лукулл это понимал, он хотел вернуть себе уважение в собственных глазах. Этот богатей и аристократ, кажется, станет настоящим полководцем.
Сулла согласился. Сам он, конечно, никому не расскажет о своих чувствах во время сражения.
Какой смысл?
И каковы они были, эти чувства?
Насколько глубоко он был уверен, что это его последняя битва и живым ему из-под афинских стен не уйти? Был момент, когда он настолько в этом уверился, что это перестало занимать его мысли совершенно. Луций Корнелий Сулла смирился с неизбежным, но сидящий в нем
Да, победа рождает грабежи и насилие, погоню за отступающим врагом, этого нельзя избежать, но нельзя избежать и еще кое-чего – пира победителей.
Сказать по правде, проконсул с большей охотой улегся бы просто спать в своей палатке, но он знал, что командир должен уметь проявить себя не только в бою, но и в пиру. Сон после победы, это почти такая же слабость, как и бегство с поля боя. Если он уйдет в шатер, все решат, что он ранен, а это тоже удар по боеспособности обескровленных легионов.
Перед шатром командующего разожгли костры, на вертела было насажено огромное количество баранов, кабанов и оленей, жители ближайших городков мгновенно доставили несметное количество вина, и амфоры в половину роста человека теснились у лагерной ограды, чем-то напоминая когорту, вернувшуюся с поля боя.
Ветер раздувал жаровни, и огромное пространство было освещено мерцающим, свирепым пламенем и покрыто гулом пьяных, веселых голосов. Как водится, уже сочинялись мифологические по своему характеру рассказы о только что закончившемся сражении. И как водится, лучше всех рассказывали те, кто скромнее всех проявил себя в сражении.
Проконсул обходил «столы», группы рассевшихся прямо на земле или на обломках разломанных осадных башен солдат, неся на вытянутой руке большую чашу с чистой родниковой водой, и всех приветствовал, слыша в ответ восхищенные крики.
Поле пира окружала холодная ночь последнего дня зимы. Еще недавно, еще вчера она казалась враждебной, наполненной угрозами и оскаленными клыками неизвестных опасностей, оттуда доносились нечеловеческие крики какой-то местной нечисти, а теперь аттическая тьма потеплела, оставаясь такой же черной. Ее чернота теперь проявляла свою необыкновенную щедрость, посылая вино и дичь, дикий чеснок и сушеные смоквы, овечий сыр и копченую рыбу.
Голоса странные, правда, все же раздавались, но теперь в них слышалась не угроза, а жалоба.
Сулла вернулся к шатру, туда, где сидели раненые герои, Бруттий Сура лишился глаза и левой кисти. Это ничего, успокоил его проконсул. Оставшегося довольно, чтобы стать сенатором, и он, Луций Корнелий Сулла, проследит, чтобы именно так продолжилась карьера героя афинской битвы.
Рассказывали, что первым ворвался на стены города Марк Атей, – значит, сказал полководец, он получит гражданский венок.
Архелай убыл в неизвестном направлении.
Архелай убит.
Архелай на острове неподалеку от Пирея, где заранее им были подготовлены укрытие и корабли для дальнейшего бегства.
Сулла понимал, что с Архелаем еще будет много
И с Луцием Корнелием Цинной будет много проблем. Нет, пожалуй что немного. Через неделю до Рима дойдет известие о взятии Афин, Цинна затрясется как собачий хвост. Он начнет искать пути спасения, а не способ победить, а это уже шаг к поражению.
Проконсул не успел углубиться в размышления достаточно глубоко, как услышал, что привычный шум пира вдруг сделался тише, намного тише.
Сулла вскочил на ноги.
Вряд ли это ночная контратака собравшегося с силами Архелая. Скорее всего, за границами лагеря появилась толпа отбившихся от основной армии понтийцев. Несмотря на все выпитое вино, римляне не забывали о службе. Ворота на запоре, часовые на местах.
– Что там? – недовольно поинтересовался проконсул.
И увидел, сквозь строй огромных костров пятеро или шестеро легионеров тащат большую повозку-короб для перевозки камней для баллисты. И в коробе лежит нечто, укрытое большой дерюгой.
– Что там? – повторил вопрос Сулла, когда добровольные «мулы» остановились вблизи от проконсульского шатра. Они тяжело, возбужденно дышали, глаза их горели каким-то совершенно необычным огнем, что не могло быть следствием даже очень сильного опьянения.
Из-под дерюги раздался негромкий, но пронзающий своей жалобностью до самых печенок стон.
Глава двенадцатая
Митридат
86 г. до Р. Х.
669 от основания Рима
– Ты говоришь, Агафокл, они убивали безоружных?
– Да великий царь, и безоружных, и немощных, и детей, и стариков. Кровь стекала по переулкам на Агору и достигала середины голени. Кровь заполнила весь Керамик, разлилась внутри Дипилона.
– Вы пожалели, что не сдались?
– Мы могли бы сдаться, но нас ждал бы такой же исход.
Митридат на некоторое время погрузился под воду, и оттуда подобно киту, которого никому из жителей Средиземноморья видеть в своей жизни не приходилось, выпустил фонтан воздуха, отравленного еще не переработанным алкоголем.
– Но не были ли вы сами виноваты в его жестокости, вы же полгода кричали со стен оскорбительные слова про Суллу и его жену.
– Кричали понтийцы, извини, государь, воины твоей армии. Очевидно, они были более смелы. Да и что можно было крикнуть про Суллу? Самое страшное оскорбление, что он похож на тутовую ягоду, обсыпанную мукой.
Царь еще раз погрузился и вынырнул.
– Некоторых раздражает, когда им напоминают об их веснушках. А что вы кричали про жену?
Агафокл пожал плечами. Он уже понял, что сочувствия от ныряющего царя не дождется и что, может быть, он вообще зря явился сюда со своим трагическим докладом. Митридат более склонен не к жалости, а к раздражению. Но ведь сегодня он стал обладателем золота Клеопатры III, так шушукались слуги. Потеря Афин перетягивает приобретение Египта?