Темные зеркала. Том второй
Шрифт:
И первое время все так и было. Каждый день был похож на предыдущий, и я был счастлив тем, что следующий будет точно таким же. Но в один из вечеров, когда усталость настойчиво гнала меня в постель, вдруг некая догадка, словно молния, промелькнула перед глазами. Еще не поняв ее сути, я уже ощутил, что это и есть последнее, несказанное мною слово. И не было оно сказано мною, потому, что его уже сказали за меня. И я повторил его вслух. Маленький клочок, обрывок фразы умершего Арчи: "Что у меня есть кроме разума? В тот момент, когда я почувствую, что он умирает, я не буду больше жить. Не потому, что не смогу существовать в другой форме – смогу... Но я не хочу такого существования..."
Разговор с редактором о времени и о себе
Литературный редактор Павел Павлович пребывал в весьма рассеянном состоянии. С самого утра его донимала печень. Отвратительная давящая боль не давала покоя, а горечь во рту напоминала о горечи и бренности человеческой жизни. В подобном неординарном философском настроении следовало бы лечь в постель, укрывшись теплым одеялом и откушать обезжиренного творогу, но у Павла Павловича как назло была назначена встреча, которую он и так два раза уже откладывал. Поэтому он с тоской посматривал на рукопись, лежащую на столе, и на часы, стрелки которых нехотя, но упорно продвигались к одиннадцати. Он твердо решил, что расправится со всем этим в считанные минуты. В редакции его называли Пал Палычем или Кнут Кнутычем за умение мгновенно загнать автора в угол неожиданными вопросами, а потом быстренько его подавить, как если бы этот автор был его личным врагом.
Дверь скрипнула – на пороге стоял слишком худой, слишком высокий, слишком молодой, слишком бледный человек, со слишком таинственным видом.
Пал Палыч поморщился:
– Господин... м-м-м-?
– Маори, – быстро подсказал вошедший и сел без приглашения.
– Маори... гм... Что-то индейское, – редактор неодобрительно посмотрел на прямые черные волосы посетителя. – Странная фамилия.
– Псевдоним. Анаграмма.
– А, ну, конечно... да-да. Вы, разумеется, принесли стихи?
– И стихи тоже, – согласился молодой человек, – но сейчас я пришел по поводу вот этого, – он кивнул на рукопись. Я – Рене Маори, а это – моя повесть о времени. Вы ее уже прочитали?
– Повесть о времени, – повторил Пал Палыч, – Да, разумеется, прочел. А теперь, раз уж вы все-таки пришли, давайте поговорим, – начал Пал Палыч самым нелицеприятным тоном, какой только сумел воспроизвести. – Молодой человек, а не кажется ли вам, что вы могли бы и не писать вовсе? Вы никогда не пробовали не писать? У некоторых, знаете, получается. – Так плохо? – упавшим голосом спросил Маори. – Неужели т а к уж плохо? – Ну... Не совсем так уж, как вы изволили выразиться, – смягчил Пал Палыч, удивленный странною робостью автора. – Кое о чем можно и поговорить. Только недолго. – Что ж, – скорбно произнес посетитель, – возможно, это и есть мой последний шанс что-то о себе услышать. Видите ли, сколько раз я упорно повторял себе “я писатель”, сколько раз я усаживал себя за стол и чувствовал, что без отвращения не могу смотреть на чистый лист бумаги. Сколько раз перо вываливалось из моих пальцев, бессильных воплотить то, что так живо и ярко являлось моему взору в снах. Да и кто мне сказал – ты должен? Не сам ли я, поддавшись моде на сочинительство, на эту удочку для незрелых умов, внушил себе – “пиши?” Для чего? Для того, чтобы выглядеть мыслящим человеком?
Пал Палыч нетерпеливым жестом остановил этот поток красноречия: – Это все поэзия, которая ни в коей мере вас не оправдывает. Я вот тут... прочитал, – редактор ткнул пальцем в отпечатанную страницу. – Ну почему все-таки Каин? – Разве вы не знаете, каким тяжким трудом становятся поиски сюжета? Самое сложное – это найти, изобрести или, наконец, просто украсть сюжет. Я истощил свой мозг, пока не понял, что только один источник может дать сюжетов в изобилии. Этот источник – Библия. Не придет к тебе дядя в шляпе и не обвинит в плагиате, поскольку автора нет и, стало быть,
Маори криво улыбнулся: – Но Библию я тоже прочитал, а также множество другой специальной литературы. И м е н н о поэтому я атеист. Я долго балансировал на грани – не знал, буду ли ревностным христианином или воинствующим атеистом. Теперь могу сказать, что все доказательства существования Бога – неубедительны (во всяком случае, для меня), поэтому победил здравый смысл. – Стало быть, разочарованный, – как бы про себя заметил Пал Палыч. – Но, вернемся к нашим баранам... Итак?.. – “Бытие”, глава четвертая. Каин убил Авеля. Каин убил Авеля, таким образом осчастливив меня. – Понятно, – кивнул редактор, – стоило только раскрыть Голубиную книгу и вы тут же, на первой странице, обрели свое счастье. Обыкновенная черная зависть очень плохого Каина, который не только не пожелал избавиться от этого захватывающего чувства, но и, так сказать, начал культивировать его. И что же в результате? В результате убил родного брата. – Все это так. Не иронизируйте – я согласен с вами. Но, вдумайтесь, как это просто – ведь именно так думают все. Вам не надоели повторы? Вспомните, что делали с теми же библейскими сказаниями Анатоль Франс или, например, Куприн. Вот, есть же неординарный подход к избитым истинам! – Это вы, конечно, замахнулись, батенька, – поежился Пал Палыч. – И чем он вам так симпатичен, этот самый Каин? – Бросьте, вовсе он мне не был симпатичен. – Понимаю, вам была симпатична литература, которая вам взаимностью почему-то не отвечала. И тогда вы оправдали Каина – так? Что ж, смело. Смело и оригинально...
“Пахарь шел за сохой. Два огромных быка с трудом тащили тяжелое бревно с двумя заостренными сучьями, из-под которых толстыми пластами выворачивалась плодородная земля. Яркое солнце обжигало его обнаженные, покрытые каплями пота руки и плечи, на которых при каждом усилии вздымались упругие мускулы. Он пахал впервые и ощущал, как что-то новое вливается в него. Имя этому было – усталость. Сладкая усталость, сладость которой происходила от созерцания сделанной работы. А сделано было, действительно, немало. Коричневая земля простиралась к западу до самого леса, а на востоке ее сменяла зеленая трава луга.
Ничто, казалось, не нарушало мирного труда пахаря, но когда он приближался к лугу, на лице его возникала смесь досады и раздражения; почти у самой кромки травы стоял шалаш, в котором лежал пастух, младший брат пахаря, а на лугу паслись его овцы...
“... И был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец”.
Бытие: гл. 4 ст. 2
...Всякий раз, когда быки подходили к лугу, пахарь был вынужден выслушивать насмешки брата.
– Эй! – кричал пастух. – Что ты так надрываешься? Кто заставляет тебя тратить столько сил на эту дубину, которую ты называешь сохой?
Пахарь молча разворачивался и продолжал свой путь в обратном направлении. Он не вступал в перепалку – может быть, потому, что был тугодумом, а может – просто не хотел отвлекаться. Но, в конце концов, его терпение лопнуло:
– Почему ты лежишь? Разве уже время сна? – сурово спросил он.
– А что делать? Овцы, слава Богу, пасутся.
Пастух выбрался из шалаша. Стройный, белокожий с рыжими волосами, он походил на старшего брата как соломинка на утес. Его бледноголубые глаза смотрели насмешливо.
– Овцы-то, конечно, пасутся, – ответил пахарь. – Но разве сможем мы продержаться всю зиму на одном молоке и сыре? Родители наши стары, и некому больше собирать и сушить плоды.
– Не пропадем мы без твоего зерна, – отрезал пастух, – мы будем есть мясо.
– Мы не убийцы и не можем уподобляться волкам. Людям было завещано питаться только тем, что дает земля. Я не хочу, чтобы Он тебя покарал.
– Этого и не будет.
Пахарь покачал головой:
– Ты станешь есть мясо, а род человеческий будет проклят.