Темные зеркала. Том второй

Маори Рене

В холодной ночи кричал ветер. Но бледная луна, временами появлявшаяся из-за туч, еще долго освещала Каина, который шел неведомо куда...”

– Который шел неведомо куда... – повторил Пал Палыч. – Нет, не реабилитирован Каин оттого, что вы превратили творца во внутренний голос персонажа. Не перестал он быть убийцей в рамках Уголовного кодекса. Единственное, что может быть смягчающим обстоятельством – состояние аффекта. Но не слишком ли истеричен ваш пахарь? Должно быть, издержки воспитания?

Рене Маори помрачнел: – Это мое авторское право. По-вашему они были грубыми животными? Тогда как же они придумали Бога? Я вовсе не имею в виду их поэтичность, но галлюцинациями-то они точно страдали.

Пал

Палыч зашелся хриплым смехом:

– Тонкое наблюдение, – заметил он, отдышавшись. – Бедные утонченные шизофреники, отягощенные моралью. Ну да бог с вами... И язык так себе. Не слишком выразителен. Хотя, с другой стороны, грамотно и ладно. Немного высокопарно, кое-где я бы посоветовал перейти на обыкновенный человеческий язык – это более впечатляет. А то все декларации какие-то, лозунги. Но, это всего лишь часть вашего... э... произведения. И написана она якобы, от лица литературного героя. Давайте сразу договоримся, что ваш литературный герой – графоман. И, к тому же, лицемер. Вы вот здесь сами пишете что: “...я решился на крайнее – оправдать Каина, сделать его самого жертвой. Сказать людям: “он хороший”, а про себя подумать: “... и вовсе нет”. Потом меня резануло вот что, здесь вы пишите, что “рассказ просится на страницы журнала “Наука и религия”. Вам не кажется, что это как-то несовременно? Кто сейчас может помнить о таком журнале?

Это было написано пятнадцать лет назад. – Сколько же вам сейчас? – Тридцать два. – Вот-вот, так мне и показалось, что начало какое-то незрелое. И чем ближе к концу, тем сильнее меняется стиль. Можно даже подумать, что это писали несколько человек. Коллективное творчество. Хотите кофе? – Я хочу курить, – мрачно ответил Маори. – Я страшно хочу курить. – Ну, курите, – милостиво разрешил редактор. – Так вот, – продолжал Маори, затянувшись, – тут-то все и началось. – Что началось? – насторожился Пал Палыч, чувствуя себя уже не редактором, а психиатром. Это с ним часто случалось во время разбора продуктов жизнедеятельности некоторых творцов. Во всяком случае, не реже двух раз в сутки. И услышанный тревожный сигнал, прозвучавший из уст автора, подействовал как треск стартового пистолета. Пал Палыч вдруг забыл о своей печени. – Что началось? – У меня украли рукопись. – Какую? – Вот эту самую. – Как украли? Вот же она, на столе лежит. А... понимаю... плагиат? – Какой, к дьяволу, плагиат. Эту самую и украли. Я потом по черновикам восстанавливал. Проснулся утром, а этих листков как не было в природе. Я метался, метался по комнате и вдруг за шкафом обнаружил какую-то древность. – Простите? – Какую-то древнюю рукопись, очень плохо сохранившуюся. И текст размытый, и даже будто бы в огне побывала. Я разозлился и ее тоже включил в свой текст.

Пал Палыч перелистал рукопись: – Здесь все отпечатано на современной машинке, – возразил он. – Причем на одной и той же, заметьте. Шрифт одинаковый.

Маори укоризненно посмотрел на него: – Естественно. Современный перевод, если хотите. Не мог же я... – он протянул редактору стопку твердых желтоватых страниц, – не мог же я приложить вот это. – И могу честно сказать, вот это писал не я, но перевод на современный язык мой. – И с какого же языка? – С архаичного. Мне показалось, что это тоже такой древний перевод, но вот язык оригинала назвать не могу. Этот мрак я раскапывал два месяца, и не найдя нигде имени автора, взял грех на душу и внес этот текст в свою повесть без изменений.

Пал Палыч брезгливо развернул желтые, будто пропитанные маслом, страницы, на которых нечитабельно толпились какие-то значки и закорючки, местами съеденные коричневыми пятнами. – Лучше перевод, – Маори подтолкнул свои листки.

“Сновидения обманны. Они застают нас врасплох и лгут,

и заставляют верить в невозможное и заставляют надеяться. Сны – дьявольское искушение. Но я спрашиваю, я кричу во весь голос, почему Бог позволяет врагу овладевать нашей душой в состоянии слабости, когда тело недвижно и разум спит? Марта... Марта... Я видел ее во сне. Она шла по цветущему полю, и трава гнулась под ее босыми ногами. И она не боялась идти босиком, словно не знала, что это грех. Яркие лучи освещали ее волосы, казавшиеся золотыми, но она не боялась идти с непокрытой головой, словно не знала, что это грех, и я верил, что волосы ее – золотые, как у девы Марии, хотя помнил, что она темноволоса. И я закричал: – Марта вернулась! Марта вернулась!

Но, она прошла мимо, не услышав и не увидев меня. – Марта!

Я – Олаф Иоганнес, лежу в своей темной каморке с низким потолком. Вокруг лишь глубокая ночь и тишина. Скоро, скоро за мной придут. Я вижу, как их пальцы тянутся к моему горлу. И я знаю: то, что было вчерашней ночью, – предупреждение, – охота началась.

Вчера, лишь только я склонил усталую голову, задув огарок свечи, лишь только коснулся моих глаз сон, как новое испытание отметило мою несчастную жизнь. Ужасный звук коснулся моего слуха – где-то в саду визжала собака. Сначала это было только повизгивание, потом оно перешло в вой, полный беспредельной тоски. И вдруг все смолкло. Я схватил свой плащ, которым укрывался с незапамятных времен и, скрыв лицо капюшоном, выглянул за дверь. Было тихо.

В небесах одиноко висела половина луны, освещая серебристые настороженные деревья. Земля смерзлась комьями, за которые цеплялись мои усталые ноги. Налетел порыв ветра, надсадно заскрипела калитка, наполнив ужасом сердце.

Мой верный пес болтался на толстой веревке, прикрученной к голой ветке ближайшего дерева, к ветке, напоминающей руку мертвеца. Я хотел ногтями развязать узел, но в кровь разодрал пальцы о твердые влажные волокна. Тогда, помогая себе зубами и мысленной молитвой, я разрезал веревку, и тяжелое тело бедного пса упало к моим ногам.

Я завернул его в свой широкий плащ и понес дальше от дома и города.

Только три слова, три жизни мне были даны...

Вот я иду – в небесах половина луны.

Вот я иду, спотыкаясь о тени камней

И об осколки прошедших и будущих дней...”

– Дальше, похоже, не хватало нескольких страниц, – пробормотал Рене Маори.

– Любопытно, – задумчиво проговорил Пал Палыч. – Действительно, вроде бы и язык совсем другой... Странный. Я бы сказал, что не очень образованный человек пытается донести до нас свои переживания, причем постоянно возвращается, повторяется. Но, знаете, в этом даже есть какая-то прелесть. Кто же автор?

Маори раздраженно передернул плечами:

– Понятия не имею. Какой-нибудь средневековый далдон...

“Из-под надвинутого на глаза черного капюшона виднелись мясистый нос и бритые щеки. Я решил, что это человек близкий к церкви. Что может сулить встреча со священником в столь глухую пору? Я отшатнулся, закрывая спиной крест на могиле пса.

– Кого ты похоронил здесь? – Незнакомец почти не шевелил бледными губами. Доброго христианина хоронят на кладбище. Над иными не ставят крест.

Тихий и хриплый голос прозвучал для меня словно удар колокола. Но я не мог не ответить:

– Я похоронил собаку...

– Собака... Разве ты не знаешь, что у собак нет души? Зачем ты поставил крест? Тебя могут объявить врагом Церкви.

– Я знаю это...

– Ты безрассуден... Как твое имя?

– Олаф Иоганес. А ты кто?

– Я – Анри Крон.

С трудом подавив отвращение, я спросил:

– Алхимик Крон?

– Философ Крон, – назидательно поправил он меня.