Темный аншлаг
Шрифт:
– Итак, – произнес Брайант, размахивая куском мела, – по словам Ранкорна, загадочные следы предполагают присутствие второго человека на месте смерти, но не более.
– Мы не можем быть уверены, находился ли кто-нибудь в театре в это время, – ответил Мэй, натягивая пальто, взятое напрокат у своего дяди. В кабинете подморозило. Радиаторы снова не работали. – Все должны отмечаться у… Как его зовут? – спросил Мэй.
Брайант заглянул в свои записи.
– Стэн Лоу проверяет членов труппы, когда они проходят через дверь с задней стороны сцены. Элспет Уинтер караулит парадный вход. Джеффри Уиттейкер видит всех в зрительном зале. Все трое в курсе того, кто находится в здании. В конце дня мы устроим перекличку.
– Она
Члены труппы действительно вели себя крайне сдержанно, едва речь заходила о их взаимоотношениях с балериной.
– Но с кем-то она все-таки общалась, так ведь? – настаивал Бидл. – Может, она дразнила, дразнила своего приятеля, ну и додразнилась. Такое происходит на каждом шагу.
– Нет, Сидней, бытовые убийства так не совершаются. Чаще всего они происходят дома, внутри семейного клана, когда злоумышленник – один из супругов, брат, сестра или друг семьи. Война все изменила. Преступления совершаются спонтанно, безо всякой причины, поскольку люди расстроены, или обозлены, или просто разочарованы. Акты насилия жестоки, непроизвольны, обыденны. Раскаяние, нужда, повсюду отпечатки пальцев, слезы детей. Эта смерть до смешного театральна, подумать только: изуродовать кого-то в обители гиньоля! Именно это придает данному преступлению уникальность, именно поэтому дело попало к нам.
– Ты полагаешь, кто-то из труппы пытается воспрепятствовать премьере?
– Вряд ли это кто-то, вовлеченный в постановку, ведь именно они понесут от этого ущерб. Допустим, ты работал вместе с Капистранией и точил на нее зуб; так почему бы не подкараулить ее ночью, когда она выйдет из театра? Зачем привлекать внимание к месту своей работы? – Глаза Брайанта засияли энтузиазмом. – Именно сейчас на улицах достаточно опасно, подумаешь, еще одна жертва! Иди размозжи ей голову кирпичом и брось тело на место взрыва, кто узнает? Во время затемнения может случиться все, что угодно, если только ты это замыслил – замыслил расчетливо, эгоцентрично, беспринципно. Тут на память приходит розенкрейцер Роберт Фладд и его теория антимагнетизма, теория блестящая и безумная. Самые страшные опасности исходят от человека, лишенного совести. Взгляни на фотографии Гитлера в Нюрнберге двухлетней давности: мертвое безразличие на дне глаз, в корне исключающее само понятие гуманности и, безусловно, выдающее истинное омертвение души.
В компании с Брайантом у Мэя поднималось настроение. Ему всегда казалось, что где-то за пределами провинциальной глуши пылкие молодые люди позволяют себе мыслить свободнее и раскованнее. И вот он наконец попал туда, куда всегда стремился.
– Как вы можете уделять такое внимание намерениям убийцы, когда налицо жертва? – с жаром спросил Бидл.
– Потому что мы ничем не можем помочь жертве. Джон, согласись?
– Согласен, но как не сожалеть о смерти того, кто молод.
В течение многих лет детективы так часто спорили друг с другом, что в конце концов обсуждение противоположных точек зрения перетекало в перебранку сродни привычным каждодневным диалогам супружеской четы. Брайант тяготел к нестандартному образу мыслей; мнения Мэя были изменчивы, но, казалось, его постоянно что-то удивляло. Он был проще, сердечнее, доступнее для общения. Обладал способностью проникаться чувствами жертв. Брайант был полной его противоположностью. Руководствовался загадочными трудами ученых и теориями, граничившими с суеверием. Было в нем нечто не от мира сего, словно он обитал в городе уже не первое столетие. Бидл никак не мог уловить ход его мыслей, не мог понять, что именно заставило Брайанта столь быстро довериться Джону Мэю. Казалось, ужасы войны затронули Брайанта разве что в академическом плане, а доброта ему вовсе была чужда. Мыслительные процессы Мэя проследить было проще. Брайант просто
Бидл был из породы наблюдателей. Он молча взирал на происходящее, замечая те нюансы, которые остальные упускали из виду. Он сразу почувствовал подводные течения, которые могли бы развести обоих детективов в разные стороны. И взял это на заметку. В плане карьерного роста это могло пригодиться.
– Сидней, не отвлекайся. – Мэй указал на классную доску. – Точки соответствия на этих отпечатках ног.
Бидл стал рассматривать приколотые к верхней части доски фотографии, пытаясь на них сосредоточиться.
– Рисунок похож по форме и размерам, а вот здесь, кажется, надорванный участок в подъеме, это их роднит, – отметил он. – Судя по рельефу подметок, это были парусиновые туфли на резиновой подошве, что хорошо, ведь разные компании выпускают такие туфли со своим характерным рисунком.
– Я заметил, что многие члены труппы носят специальные туфли для сцены на такой же резиновой подошве, – добавил Мэй.
– В таком случае куда нам направиться с этими отпечатками?
– Они остались на линолеуме и бетоне, так что я попытаюсь получить более детальное изображение с помощью электростатики.
Мэй знал, что можно пропустить электрический заряд сквозь лист фольги, прослойки между двумя кусками ацетата, сфотографировать тот под определенным углом к поверхности, и тогда проступят те детали, которые иначе не видны.
– Нет необходимости. Мне сообщили, что подобные туфли продают в специализированном магазине на Сент-Мартинз-лейн. Разобраться с этим – твоя работа до конца рабочего дня, Сидней. Перерой квитанции. – (Бидл выглядел смущенным.) – В чем дело?
– Мы должны искать ее врагов.
Брайант помрачнел:
– Мистер Бидл, что означает для вас число «сорок восемь»?
– Первые сорок восемь часов – самое важное время при расследовании любого убийства, – промямлил он.
– А вас не затруднит поведать нам – почему?
– Улики начинают разрушаться.
– Точно. Вещественные доказательства имеют тенденцию разрушаться. Эти едва видимые следы исчезнут, а люди, знавшие несчастную молодую особу, никуда не денутся.
– Мне кажется, мистер Брайант пытается отметить, – сказал Мэй, – что, независимо от того, как тщательно мы стараемся сохранять место преступления, картина исподволь меняется. Город, в котором мы живем сейчас, уже не тот, что пять минут назад.
– Да нет, Джон, тот самый, – вскинулся Брайант. – Все дело в циклах роста.
– Я не уверен, что понял. Циклы роста?
– В определенных местах силы природы восстанавливают порядок из хаоса, и ничего с этим не поделаешь.
– Мне кажется, сейчас не время для семантических дискуссий, – отозвался Мэй.
– Это не семантика, а психогеография. Назови самую пресную и тоскливую центральную улицу в Лондоне. Первой в твоем списке окажется Нью-Оксфорд-стрит. Почему? Потому что это искусственное творение девятнадцатого века; она была мертвой, когда ее построили, и так будет всегда. В месте, которое было искусственным по самой природе своей, естественный рост невозможен.
– Не могу с этим не согласиться, – сказал Бидл и тут же заткнулся.
– Прекрасно, – капитулировал Мэй. – Не желаете, чтобы я проверил число убийц на Кембридж-Серкус в девятнадцатом веке? Или мы вернемся в глубь веков – скажем, во времена Черной Смерти?
– Куда нам следует вернуться, так это назад в театр, – возразил Брайант. – Мы с тобой пройдемся по зданию с мисс Уинтер. Проникнемся ощущениями, витающими в воздухе. Зрительный зал театра – вот где разыгрывается драма. – Он махнул указательным пальцем в сторону Бидла. – А ты – ни слова Давенпорту, а то я проколю булавкой твой противогаз.