Темный путь. Том первый
Шрифт:
Он налетел и с размаху хватил Струпикова чубуком.
Чубук разлетелся вдребезги.
— Караул! — закричал комиссариатский игрок.
— Погоди, вот я тебе покажу, как надо пищать! — И плечистый, коренастый Тручков схватил со стола шандал и подлетел к Струпикову.
Трах… и он полетел на пол.
— Карау-у-ул!
Стол опрокинули… свечи, мелки, карты, бутылки, стаканы — все со звоном полетело на пол. Все смешалось в безобразную кучу, в которой раздавались удары и отчаянный, хриплый, жалобный голос Струпикова:
—
Вдруг нежданно-негаданно грохнула пушка, так что все стекла задребезжали. Все вскочили, вытянулись и застыли от изумления.
Но тотчас же, вслед за этим пушечным ударом, раздалась резкая трескучая дробь барабанов, которые отчаянно забили тревогу.
Все бросились к дверям, сталкивая и опрокидывая друг друга, и не успели еще выскочить из дверей, как загремел новый оглушительный удар из пушки, и вслед за ним захлопал беглый батальонный огонь.
«Вот она, пошла потеха!» — подумал я, и какая-то бешеная, пьяная радость захватила дыхание. Помню, мне захотелось броситься в сечу, в самую горячую свалку.
Но я был без карабина и бегом полетел за ним домой.
XXXIX
Дождик по-прежнему моросил. Кругом был темный, непроглядный мрак, и только вдали, на стенах крепости, мелькали огни выстрелов.
Заряжая на бегу карабин боевым патроном, я опрометью бежал на эти огни, к моей роте, которая, по всем вероятиям, была расположена около восточных ворот. И действительно, я там нашел ее.
Когда я бежал, то мимо ушей моих прожужжали две-три шальные пули. Я в первый раз услыхал этот острый, жалобно посвистывающий звук.
Помню, что около сарайчика, где утром мирно стояли две лошади, на меня прямо набежал какой-то черный человек в огромной папахе, а за ним вслед гнался солдат и перед самым моим носом заколол несчастного штыком, проговорив:
— Тобе кажут, что у крепость нельзя бежать.
— Что такое? — вскричал я, испуганно кидаясь на солдата.
— Прорвался, в-бродие у крепость и бежать. Ему кажуть, бисову сыну… — Но я не слушал и бросился дальше.
На крепостной стене шла усиленная работа. Черкесы лезли как бешеные. Они привезли небольшие лестницы и подставляли их к стене. Подсаживая друг друга, с страшными криками они влезали на стену, чтобы найти на ней верную смерть.
Как только один из этих слепых смельчаков достигал гребня стены и захватывался рукой за ее край, то тотчас эту руку отрубала казацкая шашка или острый штык сбрасывал удальца в темное пространство. Там кишел целый ад. Сновали какие-то черти, бесновались, ревели, и один крик, хриплый, исступленный, крик, в котором сливались тысячи голосов, покрывал и рев, и стоны, и шум битвы.
Всюду раздавалось, носилось и стоном стонало в воздухе могучее, оглушительное: «Алла! Алла! Алла! Алла-гу! Алла-га! Гиль-Алла! Алла! Алла! Алла!!!»
И под эту музыку разыгрывалась бешеная, остервенелая резня.
Солдаты
XL
Я также стрелял, заряжая постоянно карабин и посылая одну за другой пули в толпу. И мимо моих ушей также проносились с каким-то грустным свистом черкесские пули.
Подле меня работали шашками двое молодцов-товарищей — Прошка Лизун и фельдфебель Салматский. Я должен был постоянно видеть, как отрубали пальцы и руки или как полоса шашки со свистом врезывалась в тело горца и брызги горячей крови летели мне в лицо. Я зажимал глаза и не глядя посылал выстрел вперед.
Прошло, может быть, несколько десятков минут, каких-нибудь полчаса этого страшного напряжения, а мне казалось, что я уже целые сутки стою на стене и что когда-то давно передо мною офицеры били комиссариатскую крысу.
Порой голова отказывалась мне служить, и мне казалось, что я не на крепостной стене, а просто при разъезде большого театра. Суматоха и крики со всех сторон… Дверцы карет и двери сеней постоянно хлопают. Огни фонарей мелькают сквозь мелкий дождь и ночную мглу.
Но это было ненадолго. В голове яснело, и снова ужасная действительность развертывалась во всем ее безобразии. Я стрелял… Подле меня рубили… Кровь лилась… Крики и стоны стояли кругом…
— Ей, помоги… помоги! Черти!!
Я оглянулся. В двух шагах от крепостной стены человек пятнадцать тащили пушку. Но тогда, помню, я не разобрал, что такое происходило во тьме кромешной.
Что-то тащили, была какая-то возня… и хотя всю возню освещал фонарь, но и при свете его нельзя было ничего разобрать.
— Пушку никак тащат, — сказал Лизун. — Чай, помочь надо!
— Да! Надо! — сказал Салматский. — Ступай! И ты, Коряков, и ты — Разгонный, и ты — Степанов, ступайте!
Солдатики, которым был отдан приказ, соскочили со стены и отправились.
— А мне можно идти? — спросил я.
— Пожалуй, идите! — сказал Салматский, и мне казалось, что он подумал: все равно помощи от тебя никакой не будет.
Я соскочил и побежал к толпе. Около пушки хлопотал Квашников:
— Ну, ребята! Принимайся живо! Живо! — И он также схватил лямку и потащил.
— Ну! ну! ну! Вот пойдет, пойдет, пойдет… У-У-У!
Я также ухватился за веревку у одного солдата и потянул изо всех сил.
XLI