#температураземли
Шрифт:
Котова, напротив, настаивает, что способность удивляться в таких ситуациях и есть признак зрелости, – иначе говоря, нравственной адекватности. Из ее стихотворений следует, что этически необходимое состояние человека – это повышенная чувствительность к чужой боли и унижению, отказ признавать их допустимыми.
Пожалуй, один из ближайших предшественников Котовой в этом отказе – поздний Лев Толстой. Недаром эта книга заканчивается аллюзией именно на позднее его произведение. Финальные ее строки —
утром женщина ушла из больницы в полицию – забрала заявление обратноснег– отсылают к первому абзацу романа «Воскресение»:
Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались, как ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углем и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц, – весна была весною даже и в городе.
Однако Толстой на основе своей (как сказали бы сегодня) нулевой толерантности к насилию и унижению выстроил новую идеологию, основанную на поклонении «простым людям» и «простой жизни», на том, что любую культурную сложность и «сделанность», не-природность, следует подозревать в нравственной сомнительности и нечистоплотности. Ирина Котова, как и некоторые другие современные авторы, делает следующий шаг и отказывается строить какую бы то ни было идеологическую утопию. Вместо этого она строит утопию антропологическую, которая позволяет совместить нулевую толерантность к насилию и острую чувствительность к телесности с воодушевленным принятием сложности культуры. Для объяснения этой антропологической утопии потребуется еще одна литературная параллель – потому что творчество Котовой, как уже, вероятно, стало ясным из предшествующего объяснения, одновременно ново и отвечает на вопросы, уже давно поставленные в литературе.
В 1915 году Александр Грин (автор, которого кажется странным упоминать через запятую с Толстым и Набоковым – но в этом случае уместно) написал рассказ «Возвращенный ад» – то есть «Потерянный рай» наизнанку. Его герой, журналист Галиен Марк (опять медиа!), испытывает постоянную боль и тревогу от ощущения запутанности и фантастической связности современного мира. На дуэли он случайно убивает своего обидчика – и от ужаса и отчаяния теряет способность принимать эту запутанность близко к сердцу. После этого он начинает писать очень простые и беззаботные тексты для газет и становится невозмутимым, всегда довольным жизнью человеком. Но его оставляет его возлюбленная, объясняя, что с таким Галиеном она сосуществовать не может – и тут он внезапно «просыпается», а женщина поддерживает его в этом мучительном пробуждении. «Последние тени сна оставили мозг, и я вернулся к старому аду – до конца дней».
Этот «ад» чувствительности Грин de facto провозглашает этически необходимым для современного человека. Котова – тоже. В ее книге героиня периодически начинает бунтовать и казниться – просто потому, что больше нет сил. Такие срывы являются, по-видимому, неотъемлемой частью существования в описываемых Котовой условиях – когда никакая идеология больше не срабатывает как анестезия.
Позиция, выраженная в стихах Котовой, основана прежде всего на женском, медицинском и советском опыте. Все эти три сферы опыта являются основаниями для денормализации насилия и для восприятия повседневности как «возвращенного ада», в котором только и возможны подлинная привязанность и ответственное социальное действие.
Протест против насилия у Котовой последовательно понимается как деконструкция нормативной маскулинности. Ее героиня (или героини?) совершенно не ненавидит мужчин – но не соглашается с нормами,
Котова, как и многие современные поэтессы, опровергает стереотипное представление о женской поэзии как о сосредоточенной преимущественно на эмоциях. Субъект ее стихотворений – несомненно, женщина, но ее главные интересы – социальные и политически-философские, в частности – изобретение новых путей воображения, новой метафорики, позволяющей показать «возвращенный ад» как постоянно новую и необычную реальность. В современной литературе к мироотношению Котовой наиболее близки два автора – или, как еще теперь говорят, авторки: это живущая в Украине Ия Кива, пишущая по-украински и по-русски, и Гала Пушкаренко – женский гетероним 2 московского поэта Олега Шатыбелко.
2
Гетероним – не псевдоним, а отдельная литературная личность, придуманная тем или иным писателем для реализации отдельной от его/ее собственной литературной, эстетической и/или философской программы. Принцип гетеронимов впервые последовательно реализовал в своей деятельности великий португальский поэт и мыслитель Фернандо Пессоа (1888–1935).
В русской литературе, как известно, было немало врачей. Медицинский опыт для них, однако, имел большей частью значение или специально-профессиональное – то есть помогал изобразить персонажей-врачей (как это было у Чехова – в диапазоне от рассказа «Хирургия» до пьесы «Чайка»), или социально-аналитическое – то есть позиция врача понималась как возможность изучить состояние общества и осмыслить этику отношений врача и пациента как частный случай биологической власти (в терминологии Мишеля Фуко) – и власти вообще. Так было у Викентия Вересаева. Котовой – или, точнее, ее героине или героиням – позиция врача позволяет пережить чужую боль и чужую смерть, не отводя глаза и анализируя. Дает интеллектуальные и социальные ресурсы выдержать в невыносимой ситуации и показать человеческое тело как смертное, хрупкое и требующее защиты.
если патологоанатом задаёт вопрос —поворачиваю голову в сторону трупа молодой женщины вчера она обещаладать номер телефона своего парикмахераСьюзен Зонтаг пишет:
…при виде реального ужаса, снятого вблизи, испытываешь потрясение и стыд. Может быть, смотреть на изображения таких предельных мук имеют право только те, кто способен их как-то облегчить, – к примеру, хирурги госпиталя, где был сделан этот снимок, – или те, кто извлечет из этого урок. Мы же, остальные – вуайёры, хотим мы это признать или нет. Всякий раз ужасное ставит нас перед выбором: быть либо зрителями, либо трусами, отводящими взгляд.
Котова со своим женским и врачебным опытом помогает выбрать из этих двух вариантов – третий: научиться жить, помня о боли и этически соотносясь с ней.
Зонтаг пишет прежде всего об образах войн и коллективно совершенных преступлений – таких, как суд Линча. Для Котовой важны более повседневные образы болезней, в том числе ковида; семейного и вообще регулярного унижения; насилия, которое остаетстся незамеченным. Война для современного человека – не экзотика, но эксцесс; Котова делает следующий шаг и показывает повседневное унижение одного человека другим как спектакль власти, который в этом качестве должен быть разоблачен.