Тень горы
Шрифт:
– Не мне тебе советы давать, – вздохнул я. – Все мы делаем ошибки, Винсон, такова человеческая натура. Просто надо поступать по совести, стараться изо всех сил. Рано или поздно найдется тот, кто это оценит, верно?
– Верно, брат! – воскликнул он, хлопнув меня по плечу. – Знаешь, я однажды к дилеру своему ходил, на Нул-базар, и с Конкэнноном случайно столкнулся. Он все на трость опирался, черную такую, вместо набалдашника – серебряный череп. Внушительно типа выглядит. Наверняка в трости клинок спрятан.
– Ага.
– Не-а. Ходят слухи, что обосновался на окраине, в Каре. Но про него всегда слухи ходят. Кстати, он тобой интересовался.
– И что сказал?
– Спросил, где австралийский арестант.
– А ты ему что ответил?
– Ну, что, мол, не знаю, как на хитрые вопросы отвечать. Повезло еще, что он был в хорошем настроении. В общем, я оттуда смылся побыстрее. Когда мы с ним только познакомились, он был нормальным человеком, но теперь… Нет, от него лучше держаться подальше.
– Да, на него сейчас многие в обиде.
Идрис и Ранвей встали, и мы направились к ним. Сильвано, взвалив ружье на плечо, шел следом.
– Так ты не останешься ночевать? – спросил Идрис, взяв Ранвей за руку.
– Нет, спасибо, учитель. У Стюарта помощница по хозяйству приболела, не хочется ее одну оставлять.
– Что ж, передай ей мое благословение. И приезжайте ко мне почаще.
Ранвей преклонила колени, коснулась земли у ног учителя. Винсон дружелюбно пожал ему руку.
– Спасибо вам за гостеприимство, – сказал он.
– Всегда пожалуйста, – ответил Идрис.
Сильвано подозвал двух парней и объяснил Винсону:
– Вас проведут ученики, вступившие на путь добродетели. Один будет освещать факелом дорогу впереди, другой – сзади.
– Еда для духа-сладкоежки завернута в красную ткань, – сказал я Ранвей. – У подножья ваши проводники покажут водителю, где остановиться, и посветят тебе на тропинке к реке.
– Спасибо, – задумчиво сказала она. – Спасибо вам за все.
Они попрощались и исчезли в темноте.
Потом мне часто снились Винсон и Ранвей. Мои сны в горном приюте навещал и Дидье, напоминал о важных делах. В сновидениях, скользящих по крышам, темной тенью проносился Абдулла, а Лиза все звала меня, и ее голос эхом отдавался в нашей безмерной печали.
Мир под горой менялся, как обычно, как меняется все и всегда, но воссоединиться с ним мне удавалось лишь во сне. Я не только физически отдалился от созданной мной жизни и от людей, ставших моими друзьями, – нет, на горе и душа моя уединилась, отдалилась от привычного мира, который выцвел и поблек в чистом горном воздухе, возвращаясь только в сновидениях.
Тяжелые, мрачные сны тревожили меня еженощно, до тех пор, пока их не разгоняли солнце и певчие птицы. В ту ночь сон мучил меня вопросом о сожалении.
Я проснулся и сел, прислушиваясь к ночным шорохам в лесу. По двору, опираясь на длинный посох, медленно шел человек в белом одеянии –
Сожаление – призрак любви. Сожаление – лучшая версия своего «я», которое иногда возвращаешь в прошлое, хотя и сознаешь, что невозможно изменить ни сказанные слова, ни совершенные поступки. Это очень по-человечески. Это свойственно всему людскому роду, потому что нас связывают с прошлым крепкие узы стыда, растворить которые под силу только океану сожаления.
Не столько любовь, сколько именно сожаление убедительно доказывает, что зло порождает зло, а сочувствие порождает сочувствие. И только выполнив свою задачу, сожаление постепенно возвращается в ничто, туда, куда уходит все остальное.
Я улегся в постель, надеясь, что Ранвей оставила на берегу подношение, дабы умиротворить неуемный дух, возрожденный ее сожалением.
Глава 44
В приют на горе приходят, обливаясь п'oтом, а покидают его, сияя, как галька в прозрачной воде. Учитель неизменно ласков и спокоен, с его лица не сходит умиротворенная улыбка, и ничто не нарушает его благостного сочувствия – до тех пор, пока он не скрывается за ширмой умывальника, где садится играть в карты со мной и Сильвано. Там он отводит душу, на все лады честит людскую глупость и проклинает злонамеренных невежд.
Ученики во дворе прекрасно слышат брань, но тоненькая ширма лучше любого щита оберегает священный ореол, окружающий Идриса на людях.
Горный приют – неплохое местечко, нечто вроде вольного поселения. Здесь нет ни охранников, ни надзирателей, ни стен – только те, что существуют у тебя внутри. И все же ученики прикованы к Идрису надежнее, чем кандалами. Они его обожают и покидают приют в слезах. Впрочем, Идриса невозможно не любить.
– Итак, вкратце объясни, что такое неэволюционное знание, – велел он через две недели после моего приезда.
– Так ведь я уже…
– Повтори еще раз, дерзкий умник. – Идрис склонился ко мне, и я поднес зажигалку к его косяку. – Знание становится знанием только тогда, когда его истинность очевидна собеседнику. Повтори.
– Ну, если вкратце, то в мире, где яблоки падают с деревьев, эволюционного знания достаточно, чтобы увернуться от падающего плода, или поймать его, или поднять падалицу с земли и съесть. Все остальное – как вычислить скорость падения или как запустить космический корабль на Марс – это неэволюционное знание, то есть то, которое не принимает участия в процессе эволюции. Зачем оно нам? И для чего? Я правильно излагаю?