Тень Ирода [Идеалисты и реалисты]
Шрифт:
— Это не с сглазу, мамушка.
— Где не с сглазу! Чего стоит один глазок у этой немки Балкши! Насквозь пронзает, что твоя рогатина добрая. А Долгоручиха? А Строганиха? Молоко скиснет, как только взглянут, матушка!
Когда переодеванье фрейлины было кончено и коса ее приведена в порядок, мамушка сказала: «Ин пойду теперь — угольков сыщу».
— Постой, мамушка, — сказала фрейлина, — ты была замужем?
— Нету, боярышня, не привел Бог.
— Отчего же?
— Да так, не вышло. В самую это пору, давно уж это было, когда батюшка царь женился на первой царице,
Взглянув на свою боярышню, она увидела, что та опять плачет.
— Что ты, родная! Да что ж это за напасть такая! — убивалась мамушка. — Что с тобой?
— Ничего, ничего... У меня душа еще не вся вылилась... не остеклело там...
В дверях показалась девушка, из царицыных камерин.
— Ты что, Ариша? — спросила мамушка.
— Приказала царица про здоровье боярышни спросить, — бойко отвечала востроглазая Ариша.
— Благодарю государыню царицу за милость и память, — сказала фрейлина. — От великого жару в покоях светлейшего у меня голова закружилась, а теперь, благодарение Богу, мне лучше.
Помявшись на месте, Ариша ускользнула, проговорив обычное: «Счастливо оставаться, матушка боярышня».
Боясь, что с возвращением царицы и всего придворного дамского штата из ассамблеи, другие фрейлины станут справляться о ее здоровье, Гамильтон ушла в свою спальню, а мамке велела говорить всем, что она почивает.
— А коли он придет, мамушка, то его проводи особым ходом, — добавила она.
В спальне на нее снова нахлынули воспоминанья, обрывки которых как-то нестройно проходили по ее памяти. Это бывает именно тогда, когда нервы, принимая ощущения как-то вразброд и поддаваясь рефлексам давно пережитых ощущений, в таком же разброде передают мозгу какие-то лоскутки и тех, и других.
Рядом с нервно подергивающимся, до неприятности выразительным лицом царя, в один страшно и мучительно памятный в жизни девушки момент, рядом с этим подвижным лицом и горящими от избытка внутренней силы глазами становится спокойное, морщинистое, с детски наивными глазами лицо пчелинца Бобрика, беззубый рот которого рассказывает о том, как пчела залетела в церковь и, увидев, что там перед образами горят свечи из ее воску, стала плакать... Говорил он и об цветке Иван-да-Марья... Они умерли, убили себя, а мать поливала слезами их могилу — и вырос цветок.
«И мы умрем с ним разом... Кто ж будет плакать над нами?..»
«А цыганка говорила: найду свою долю, в царских палатах найду... — Нашла, ох, нашла я ее!..»
«Что это? Я, кажется, с
А его все нет. Девушка стала ходить по комнате, в надежде сократить время. А время тянется, тянется... В минуту она переживает год, а передумает — все годы своей жизни. А таким минутам конца нет, счету нет.
Образ Спасителя из-за киоты глядит на нее. «Он был добрый, зачем же строгим написали?»
Замаскированная обоями и драпировкой дверь тихо отворилась, и в комнату вошел статный мужчина. Это был Иван Орлов, царский денщик, которого мы видели на ассамблее танцующим с кесаревной Ромодановской.
Увидав вошедшего, фрейлина тихонько вскрикнула, бросилась к нему и обхватила руками его шею.
— Ванюшка! Ваня!.. Милый мой, родной мой, — шептала девушка.
— Что с тобой, Марьюшка?
— Ваня! Ваня!.. Смерть моя пришла.
— Да перестань, милая, успокойся, сядем. Что же случилось?
Несмотря на то, что Гамильтон была не из маленьких и не из худеньких, Орлов, не раз пробовавший петровской дубинки не трогаясь с места и кулаком убивавший теленка, взял ее, приподнял, как двухлетнего ребенка, и усадил на низенькую, крытую штофом софу.
— Рассказывай же, моя маленькая казачечка, что с тобой сделалось там? — сказал он, садясь рядом с ней и привлекая ее голову к себе на грудь. — С чего ты там обомлела?
— Ох, и сказать стыдно, и молчать страшно, милый.
— Да что же было-то там такое?
— Ты видел, Ваня, я плясала с Вилимом Монцовым, а эта, его сестрицы кумушка, Чернышиха Авдотья да Черкасская так-то ехидно на меня смотрят и на тебя показывают... А когда я около них туру делала, слышу, Авдотья и говорит: «Иван-де да Марья — на одном стебельке...» И так-то мне на живот глазами указывают...
Говоря это, девушка совсем спрятала голову на груди Орлова. Тот молчал.
— Каково же мне было слышать-то это, Ваня?.. Теперь уж все знают, все видят.
Орлов молчал и тихо гладил ее голову.
— Как же быть-то нам, Ваня?.. Попроси царя... Ох, голубчик, упроси его, а то я руки на себя наложу.
— Намекал стороной, Марьюшка, так таково глянул на меня, что искры из глаз посыпались... «Хочешь, говорит, так в Рогервике на тачке женю, в посаженые заплечного мастера дам».
— О, Господи! Что ж нам делать? — отчаянно металась девушка.
— Подождем, Маша, не убивайся, голубушка.
— Подождем... Ох, а каково ждать-то? Разве ты не видишь? Дай руку...
Он обнял ее. Но утешить не мог. Рука его действительно ощутила, что долго ждать нельзя...
— Вот что, Ваня, ты знаешь, что царевич бежал с Афросиньей... Ты не знаешь, где теперь он?
— А что?
— И нам бы, милый, к ним бежать.
— Что ты! Что ты, Марьюшка! От нашего-то, я чаю, не спрячешься нигде, он и за тремя морями сыщет.
— Нет, не сыщет, Ваня. Вон царевича же не нашел.
— Сказывают, нашел.
— А нас не найдет. Ну, коли там найдет, так мы в леса уйдем, в скиты... Мамушке юродивый Фомушка сказывал, что в пустыне человек — словно иголка в Неве: один Бог его найдет, а людям его не сыскать.