Тень мачехи. Том 2

Гимт Светлана

Павлик обрадованно замер. Как же он забыл? Она же учила! Учила запоминать цифры с помощью стихов!!!

И громко заговорил, волнуясь, переживая за то, что перепутает слова:

Раз – судья в свисток свистит,

Два – спортсмен с мячом стоит,

Три – косой осоку косим,

На четыре – сено носим,

Пять – скрипит в саду калитка,

Шесть – на листики улитка,

Семь – затих в кустах кузнечик,

Восемь – пас пастух овечек,

Девять – вечер наступает,

Десять – Паша засыпает.

Это была считалочка для маленьких, и он сначала не хотел её учить. Но тётя Тамара написала на листочке свой телефон и сказала: «Ну вот смотри: сначала восемь, потом девять и десять. Легко запомнить, правда? А вот дальше давай сам: сначала четвёрка – это осока.

Потом две единицы: это двое судей на футбольном поле, громко свистят, щеки надуты – представил? Ну вот, а дальше?..» И он ответил: «А потом улитка, а потом снова осока…»

И теперь, вспоминая нужные образы и раз за разом проговаривая считалочку, он по одной набирал на телефоне цифры. Руки дрожали от холода, в ногах будто пыжился сердитый ёж, но слёзы высохли – мальчик так надеялся дозвониться… И когда в трубке послышался первый гудок, Павлик замер, не дыша – будто боясь задуть этот тихий звук.

– Да! Кто это? – недовольным, заспанным голосом сказала тётя Тамара. И мальчик на миг испугался: ну вот, разбудил, сейчас рассердится… «Нет, она не рассердится!» – решительно сказал он себе, преодолевая подступающие слёзы. Она – добрая, и она обязательно приедет.

И, коротко всхлипнув, сказал, стараясь, чтобы голос звучал громче:

– Тётя Тамара, это Павлик, заберите меня, пожалуйста…

Глава 16

По большой палатке, установленной прямо на льду, посреди утонувшего в серебристом лунном свете озера, разливался густой расслабляющий жар. Ненасытный огонь в маленькой печке-буржуйке аппетитно хрустел дровами и благодарно пыхал снопами искр, когда Залесский, открывая дверцу, забрасывал в черно-красное нутро очередную порцию деревянного корма.

Юрий, в рыбацких штанах и свитере, сидел спиной к печке на низенькой раскладной табуретке, пристроенной между двумя рыбацкими лунками. И, словно кот, стерегущий мышь, следил за алыми кивками на концах зимних удочек, лежащих у лунок.

Палатка – брезентовая, шатром сходившаяся к небу, с расстеленными на мраморно блестящем льду туристическими ковриками – являла собой образчик армейского порядка: этому еще дед научил, говорил, на бардак рыба не идёт. Ледяной пол был тщательно выскоблен лопатой, рюкзак аккуратно поставлен в углу, одеяла стопкой уложены на раскрытый спальник. Два светодиодных фонаря, закреплённых под крышей, ярко освещали пространство. Легкий раскладной столик умещал на своей поверхности двухлитровый цветастый термос с кипятком, кастрюльку с наваристой гречневой кашей, щедро сдобренной тушенкой, пакет с хлебом, и пластиковый контейнер, полный колбасных кругляшей и сырных треугольников. Всё это было выстроено красиво, по ранжиру, будто в палатке ждали гостей. Хотя Залесский был уверен, что километров на двести в округе не водилось ни единой живой души – кроме, конечно, мелкой лесной живности.

Алый кивок на конце удочки мелко задрожал и дернулся, и Залесский завис над лункой. Кивок замер, и медленно, плавно, будто сам по себе, поклонился мелким льдинкам, голубевшим в воде. Юрий осторожно зажал леску кончиками пальцев, чувствуя, как трепещет этот тонкий нейлоновый нерв – и, перехватив его в ладонь, резко дернул, подсёк, потащил на себя что-то живое, сильное, гневно упирающееся. Леска врезалась в руку, но тонкие неопреновые перчатки с обрезанными пальцами смягчали боль, и Юрий тащил, тащил эту дергающуюся нить, понемногу выбирая её – и вот в темной глубине блеснул широкий серебристый бок, и треугольная морда леща, показавшись над водой, хлебнула жаркого воздуха раскрытым красным ртом. Рыба дернулась, окатив водой галоши Залесского, и, вытащенная на лёд, одурело запрыгала возле ног. Лещ был здоровый, килограмма на три. Юрий придавил его рукой и, покосившись на высокий мешок из толстого полиэтилена, подумал: «Надо сворачиваться, иначе Петровна меня из дому выгонит». Потому что мешок – такой же, как те, в которые на полях собирают картошку – был наполнен рыбой почти под завязку. Лещи, плотва, налимы, ерши, мелочь и крупняк вперемешку: чистить – не перечистить. Но лохматые спасибо скажут, это точно.

Он повернулся, бросил леща в мешок – тот забился,

зашуршал полиэтиленом, разбудив соседей, и в мешке началась возня. Поднявшись, Юрий прогнулся, повёл плечами, разминая затекшую спину. Зевнул, глядя на часы: четвертый час утра. И принялся сматывать удочки, вытряхивать в воду остатки наживки, собирать в дедовский ящик рыболовный скарб. Поставил на печку кастрюлю с кашей: сварил по приезде, да так и не угостился, променяв чувство голода на рыбацкий азарт – хоть теперь разогреть, то ли на поздний ужин, то ли на ранний завтрак.

Набросив телогрейку, он потащил мешок с уловом из палатки. Кривобокая луна висела над озером, заливая окрестности льдистой синью. Холод цапнул за нос, ощупал лицо, как слепой, и полез под воротник свитера – туда, где за время горячечного рыбацкого бдения скопилось влажное тепло. Залесский пристроил мешок в снегу, возле брезентового бока палатки: пусть рыба заледенеет, так сохранится лучше. И, откинув полог, впустил в палатку морозный мартовский воздух, постоял пару минут: проветривал. Запах гречки с тушенкой, приправленный дровяным дымком, поплыл над озером в теплом облаке. И Юрий не выдержал – заскочил внутрь палатки, на ходу скидывая телогрейку и сдергивая перчатки. Открыл кастрюлю, поскрёб по дну, перемешивая наваристую кашу, и сунул полную ложку в рот – горячо и вкусно, э-эхх, хорошо!

Наевшись и выпив чаю – аж два железных колпачка, с прицелом на третий – он погасил один светильник, до минимума убавил яркость другого, разулся и забрался в спальник, расстеленный на туристическом коврике. Закрыл глаза, но перед ними всё еще плясали рыболовные кивки, на которые смотрел последние несколько часов. Так и будет, пока не удастся уснуть.

Он вздохнул и замер. В ночи утробно гудел ветер, потрескивал в печке огонь, было уютно, пустынно и безвременно – наверное, так и чувствовали себя первопроходцы Аляски из романов Джека Лондона, которыми Юра зачитывался в детстве. Мечтал когда-то заночевать вот в таком диком, природном безлюдье, и чтобы сугробы кругом, и чтобы белые ездовые собаки, свернувшись вокруг палатки, прятали черные носы в этом снегу… Залесский усмехнулся: сбылось, но наполовину – он здесь, собаки дома, и не ездовые, но не менее любимые… И он одинок, как хотел когда-то. Ох, знал бы, дурак, что нельзя мечтать об одиночестве! Плохо сбываются такие мечты.

Он снова вспомнил Таню и этого её, мутноглазого… Почувствовал, как тоска, проснувшись, снова точит когти о душу. «Но что я могу? – спросил он себя. – Сказать ей: бросай его, выбирай меня? Заставить? Нет, я против такого. Пусть сама решает. В конце концов, женщина имеет право на выбор, а мужчина должен этот выбор уважать – даже если он кажется неправильным».

Залесский вздохнул и недовольно завозился: ну вот, уехал за тридевять земель, а мысли, от которых бежал, притащились за ним. И не давало покоя чувство, будто не разум движет им, а… упрямство, что ли… Будто упёрся себе же во вред, принял за аксиому что-то, что ещё не было доказано. Но что?.. Ведь есть факты, а он, как юрист, привык доверять только им. Факты же таковы: с разводом Таня не торопится, под ручку с мужем прогуливается, да еще и в опеку с ним идёт, договариваться насчет ребенка. А он, Залесский, в стороне – будто совсем не нужен. Татьяна ведь даже не звонит, и общались они в последнее время только по поводу Пашки, когда собирались вместе в его палате…

За брезентовой стенкой хрустнуло.

И кто-то будто всхрапнул в ночи.

А потом грузно повалилось на снег и поехало по нему что-то плотное, тяжёлое.

Залесский настороженно вскинулся. По хребту будто полз мокрый от ледяной воды угорь. «Похоже, не я один тут рыбачу», – мысль мелькнула, уступив место злости: ну вот, отдохнул от людей, как же! Явились сами, да ещё и спереть что-то вознамерились: дрова, улов, или воткнутые в снег широкие охотничьи лыжи – тоже, кстати, дедово наследство… И от понимания, что этого наследства его могут запросто и несправедливо лишить, страх прошел совершено. Стараясь не шуметь, Юрий вылез из спальника, сунул ноги в валенки и, поднимаясь, зацепил с пола тяжёлый, дедовский же, ледобур. Рванул к выходу из палатки, одним движением отдёрнул полог и выскочил наружу.