Тень мачехи
Шрифт:
— Прости, Танюшка.
Татьяна горько усмехнулась:
— Да ничего. Сама знаю, что у матери характер — не сахар.
— А вы-то с ней — ладно? — спросила бабушка.
— Да какой там ладно! — в сердцах отмахнулась Таня. — Всю жизнь как-то странно она ко мне относится, будто не любит.
Бабушка покивала, задумчиво глядя перед собой.
— Так и здесь было. Нельзя детей назло рожать.
Татьяна подобралась, спросила напряженно:
— Назло? Кому назло?
— Милке и назло, — вздохнув, бабушка потёрла рукой грудь, будто разгоняя тяжесть на сердце. — По-другому не отбила бы жениха-то. Ленка с Женькой за её спиной крутила, пока живот
Татьяна отвела взгляд. Печаль подступила к горлу, окутала плечи холодом. «Всё-таки я была для отца нежеланным ребёнком, — думала Таня. — Да и для матери… Она с моей помощью заполучила мужа — а когда достигла цели, оказалось, что ребенка обратно не засунешь. Вот и терпела меня, а не любила».
— А что потом? — спросила она, глядя в пол.
— Свадьба. Да горче горького, — ответила бабушка. — Женька сычом сидел. А ближе к ночи вообще к Милке удрал.
— А та его веником, прям по улице гнала, да кричала как! — всплеснула руками тётя Лида. — Тут он понял: обратно не пустит. Решил уж быть с женой, честь по чести. Тут Ленка свой характер — бац, на стол! И проявила. Ох, и пожалели мы, значится, что она в дом вошла! То ей не так, это не этак. Королевна…
Она уставилась на белёную стену печки, будто видела там что-то, давно прошедшее — и теперь смотрела на это с сожалением, с желанием изменить.
— А Женька-то, не любивши, быстро терпёж потерял, — добавила бабушка. — Видеть Ленку не мог. С утра до ночи на работе. Всё лишь бы не домой.
— Нет, мам, когда она поласковей становилась, он, вроде, оттаивал, — возразила тётя Лида. — Интересовался ей, как ни крути. Только у неё тех перепадов было — по семь раз на дню. То улыбается, то волком смотрит.
— Ну а чего, беременная! — отмахнулась бабушка. — А мы терпели. И Женьку я — ох, ругала, что жену одну бросает! Да только мы все её бросали. Не рады ей стали, как характер свой показала. Вот и получилась: семья в одном ведре — а Ленка в другом, как на коромысле.
— Поэтому они с папой и уехали? — спросила Таня.
— Ага, — покивала бабушка. — Ленка-то Женьку давно настраивала. А потом уж он и сам обозлился: всё, говорит, вам не так! То Милка плохая была, теперь Ленка.
— Никто, говорит, с вами не уживётся, — подхватила тётя Лида. — Собрал семью, да — бац, уехал, в один день. Сперва-то звонил, у нас в соседях председатель колхоза жил, к его телефону и бегали. И мы ему звонили. Только Ленка мне однажды говорит, значится: хватит, не лезьте к нам! Он вас видеть не хочет. Из вежливости звонит. А самому это — поперёк горла.
Татьяна кивнула, понимая: мать могла так поступить. Соврать, что угодно, лишь бы рассорить отца с родными.
— Ты уж прости, Танюшка, — покаянно сказала бабушка. — Все мы тебя по взрослой своей дурости без семьи оставили.
— Бабуль, ну я же здесь, — смущённо ответила Таня, не чувствуя ни обиды, ни злости — только тихую печаль и сожаление о том, что так случилось…
Сейчас, сидя у ворот дома под утренним небом, она почувствовала то же самое. Посмотрела на Викульку: та мирно сопела, смежив полукружья ресниц.
— Умница моя, — прошептала Таня. — Дай тебе Бог, чтобы твоя судьба оказалась лучше моей.
Она выпрямилась, взглянула на алеющую дорожку, расстеленную по озерной глади. В её начале огненной аркой круглилось наполовину взошедшее солнце. Тёмная глыба острова медленно меняла цвет под его лучами,
Задать в том разговоре свой главный вопрос Татьяна так и не решилась. Видела, что бабушке и без того трудно говорить о её родителях, не хотела расстраивать ещё больше. Тогда они попили чай и пошли «смотреть хозяйство». Ухоженный огород, где пахло навозом, и жирными комьями лежала земля — а на нескольких грядках уже зеленел укроп, топорщил светлые зубчатые листья салат, и молодой лук выставил стрелки из желтых луковиц. Дощатый курятник, рядом с которым бродили, высоко поднимая узловатые лапы, рыжие и белые курицы — а их предводитель, которого бабушка уважительно звала Петром Петровичем, сидел на перевёрнутом ведре, склонив на бок увенчанную лихим гребнем голову. Ещё один сарайчик, где в сухой перине из сена копошились два ушастых беленьких козлёнка. В большой бревенчатой бане, задом приросшей к дому, влажно пахло берёзовыми листьями, мятой и пихтой. У поленницы напротив неё стояла большая старая колода для рубки дров.
Посмотрели и сам дом: он оказался двухэтажным, на шесть комнат. Бабушка сказала: в одной из них — той, что была на первом этаже, и выходила окнами во двор, как раз на ту самую поленницу — когда-то жили Танины родители, сюда же и привезли Таню после её рождения. Узнав об этом, она попросила разрешения разместиться там вместе с Викой. Думала, может вспомнит хоть что-то о Пандоре. Но нет. Ничего такого не произошло.
«Спрошу, обязательно спрошу — только выберу время», — подумала Татьяна, поправляя Викино одеяльце. И достала телефон: надо позвонить в реанимацию.
Она справлялась о здоровье тёти Али каждый день. И каждый день получала почти одинаковые ответы: состояние стабильно, улучшений нет. Вот и сейчас, набрав номер, услышала то же самое. Привычно порадовалась хотя бы тому, что ухудшений нет — это давало хоть какую-то надежду.
Калитка за её спиной скрипнула, и Таня, обернувшись, увидела в проёме белую козью морду.
— Иди, Фроська, иди! — повинуясь голосу хозяйки, коза сделала несколько шагов вперёд. А за ней вышла тётя Лида — заспанная, в просторной ночной рубашке и наброшенной сверху ватной кацавейке. Удивленно глянув на Татьяну, она заметила люльку с Викой и понимающе шепнула:
— Что, Танюша, на воздухе-то спит? Ох, беспокойная девка! Но хорошая, хорошая, — умилённо заулыбалась она, глядя на девочку. Снова зашептала Татьяне, привязывая козу к штакетнику: — Я щас, быстро — чайку тебе. Голодная, поди, всю ночь с дитём провозимшись?
— Спасибо, тёть Лид! — откликнулась Татьяна, благодарно глянув на женщину. Та, довольно кивнув, снова скрылась за калиткой. Коза тихонько мекнула и, склонившись к земле, с хрустом вырвала пучок травы. Подняв голову, задвигала челюстями, глядя на Таню желтым глазом со странным горизонтальным зрачком.
— Ну, вот и чаёк! — тётка вынесла две кружки, зажатый в кулаке пакет с пряниками болтался под её правой рукой. Поставила всё на скамейку, вынула из оттопыренного кармана кацавейки шуршащий пакет с разнокалиберными конфетами. Уселась, похлопала по скамье: — Садись, разговор есть.
Татьяна села рядом с ней, взяла кружку с золотисто-коричневым чаем.
— Я вот чего подумала. Давай Викульку устроим хорошо, — сказала тётка. — А то всё в люльке этой, смотреть жалко. В бане, на чердаке, твоя кроватка лежит. Игрушки всякие. Ты бы слазила, достала. Отмоем, значится, игрушки прокипятим, как положено. Наверняка в пылюке всё, сто лет туда не лазили.