Тень прошлого

Воронин Андрей Николаевич

– Шутить изволите? – спросил Илларион.

– Какие уж тут шутки… – Марат Иванович бережно закрыл книгу, повозился с медными застежками и осторожно отложил тяжелый даже на вид том на дальний край стола, нежно проведя сухой старческой ладонью по изуродованной коже переплета. – Библия эта хранилась в библиотеке князей Голицыных, в одном из их подмосковных имений. Как она не пошла в печку сразу после революции – не знаю, но потом попала она к Арсеньеву, Николаю Аристарховичу…

– К тому самому? – спросил Илларион, с уважением покосившись на книгу. О коллекционере Арсеньеве

по Москве ходили легенды, и множество бесценных раритетов были обязаны ему спасением от неминуемой гибели.

Если верить этим легендам (а Илларион им верил, делая поправку лишь на неминуемые при передаче из уст в уста искажения), Николай Аристархович в своих розысках не раз рисковал жизнью и свободой.

– К тому самому, – подтвердил Марат Иванович, – земля ему пухом… После его смерти наследники, чтоб им пусто было, как водится, поделить коллекцию не смогли, распродали по дешевке, а деньги уже разделили – их, сам понимаешь, делить легче, да и приятнее, опять же…

– Что ж тут непонятного, – сказал Илларион. – Деньги – движущая сила экономики, а от книг одна пыль.

– Вот именно, – скривившись, подтвердил Пигулевский. – В общем, попала наша Библия к случайному человеку. Человек этот за год спился и по пьяному делу угодил под машину. Жена все его вещи распродала, чтоб духом его не пахло: сильно она покойника не любила, особенно в последнее время. А все, что продать не смогла, снесла с глаз долой в подвал.

– Дальше можно не рассказывать, – сказал Илларион. – В общих чертах все и так ясно. К вам она сама ее принесла?

– Сын, – ответил Пигулевский. – Предприимчивый юноша. Копит деньги на компьютерную игровую приставку. Эту, как ее… «Сега».., или «Мега»…

– Ага, – сказал Илларион.. – Ну, вы ему дали на приставку?

– Еще чего, – мгновенно становясь прежним – едким, желчным и хитроватым держателем антикварной лавки, – сказал Марат Иванович. – За то, в каком состоянии находится книга, ему следовало все руки оборвать. Меня удержало только то, что он тут, в сущности, ни при чем.

Илларион рассмеялся, вообразив, как сухонький Марат Иванович обрывает руки нескладному недорослю, который на полголовы выше его.

– И нечего смеяться, – отдуваясь, проворчал Пигулевский. – Заметь, то, что я тебе сейчас рассказал, – типично наша, российская история. Как подумаю, сколько еще таких вот Библий гниет по подвалам, по сараям, – плакать хочется…

– Ну не так уж и много, – тоже грустнея, ответил Илларион.

– Да, – согласился старик, – пожалуй, ты прав.

Уже не много. Уже. Все, что могло сгнить, уже сгнило.

Не понимаю, откуда у нас такое равнодушие к собственной истории?!

– Это просто защитная реакция, – ответил Илларион. – Нас столько жгли и рубили в капусту, что по-другому, наверное, просто нельзя. Снявши голову, по волосам не плачут…

– Ой, – саркастически воскликнул Пигулевский, – я вас умоляю! Обыкновенное свинство, исторически вытекающее из обширности территории. В Европе, которую великий русский народ свободно может закидать шапками, – и не раз закидывал, кстати, – говорят: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Что отвечает Европе

великий русский народ?

– У Бога дней много, – хохоча, ответил Илларион.

Он был доволен: Пигулевский пришел в норму.

– Вот именно! – задиристо воскликнул старик. – Вот именно, и нечего скалить зубы! Если, к примеру, жители какого-нибудь Лихтенштейна начнут гадить по углам, то уже через месяц там некуда будет ступить, через два Лихтенштейн переименуют в Говенштейн, а через год на его месте вырастет гора экскрементов…

Илларион снова рассмеялся.

– Так уж и гора, – сказал он. – К соседям начнут бегать, вот и все…

– Не начнут, потому что – Европа. Им такое и в голову не придет. Да и соседи не пустят. А у нас земли немеряно, гадь хоть тысячу лет – все равно до конца не загадишь. И соседи нам не указ, потому что нас больше…

– Господь с вами, Марат Иванович, – сказал Илларион. – Что вы такое говорите?

– А что я говорю? – снова вскинулся Пигулевский. – По-твоему, я не прав?

– Прав, конечно, – признал Илларион. – Ты всегда прав, Марат Иванович, кроме тех случаев, когда ошибаешься. Только уж очень образно у тебя это все получается. Даже, кажется, запашком потянуло .

Пигулевский насторожился и принюхался, пугливо поводя во все стороны большим горбатым носом.

– Неужели канализация? – испуганно сказал он. – Ведь совсем же недавно трубы поменял…

Марат Иванович жил в постоянном страхе перед тем, что однажды канализационные или водопроводные трубы прорвутся и зальют его расположенные в подвале запасники, так что Илларион порой не мог удержаться и поддразнивал старика, хотя и понимал, что поступает нехорошо.

– Полно, Марат Иванович, – с раскаянием сказал он. – Я пошутил. Честное слово, больше не буду.

Некоторое время Пигулевский молчал, подозрительно глядя на него слезящимися старческими глазами.

– Негодяй, – сказал он наконец. – Славянский варвар. Подмосковный гунн…

– Да, скифы мы, – со вздохом признался Илларион. – Да, азиаты мы.., с раскосыми и жадными очами…

– Вот именно, – проворчал Пигулевский. – Чаю хочешь?

– Ну если самогона у вас нет, то придется довольствоваться чаем, – сказал Забродов. – Или есть?

– Алкоголик, – вставая, покачал головой Марат Иванович. – И как меня угораздило на старости лет связаться с таким типом?

– Да, – согласился Илларион. – Типичный случай возрастной деградации.

– Тьфу на тебя, – сказал Марат Иванович и пошел заваривать чай.

Пока он колдовал над заварочным чайником, Илларион осторожно придвинул к себе книгу и провел рукой по шероховатому бугристому переплету, а потом бережно открыл его. Тонкий, готовый раскрошиться от неосторожного прикосновения пергамент, выцветшая старославянская вязь писанного от руки текста. Интересно, подумал Илларион, как его звали, этого монаха, который день за днем старательно вырисовывал буквы, слепой и глухой ко всему, кроме Книги? За каменными стенами монастыря с гиком и кошачьими воплями гуляли татары, горели хлеба, и кто знает: может быть, безымянному писцу тоже приходилось, отложив в сторону перо, брать в руки меч?