Тень скорби

Морган Джуд

Но мадам Хегер много думает об этом.

Мадам Хегер рассматривает несколько фактов: да, она удовлетворенная, уверенная в себе, влюбленная, причем взаимно, женщина, а также образцовая мать и успешная в самостоятельно избранной работе личность. Сладко до тошноты, быть может? Но, безусловно, она будет права, если скажет: «Я работала для этого. Я ценю это. Я не позволю поставить это под угрозу».

Она знает, что такое свержение. Эта безмятежная, благопристойная женщина, разглаживающая скатерть, терпеливо ведущая первый класс по алфавиту, бросающая нейтральный взгляд на свое отражение в зеркале перед тем, как отправиться на мессу, никогда не расстается с мыслью о катастрофе.

«Мир такой, какой он есть», — говаривала тетя Анна-Мари. И это был не

словесный кульбит, а очень ясное предупреждение. Нужно быть бдительным, нужно хранить и оберегать, нельзя полагаться на мечты и надежды. Это падший мир, в котором, если повезет и если самоотверженно трудиться, можно что-то спасти. Спасение и избавление. А по всему краю этого мира — красная наползающая пропасть. Ближе, чем ты думаешь.

Отец мадам Хегер был 'emigr'e [84] , бежавшим от Французской революции. Он выехал рано, в восемьдесят девятом, когда посредственные люди рассуждали, какие блага принесет им революция. Но не месье Паро. Он видел надвигающийся красный край. Он поселился в Брюсселе, занимался садоводством и ботаникой, рассудительно выбрал жену и наблюдал, как по другую сторону границы его представления о человеческой природе получали жуткую наглядную демонстрацию. При определенных обстоятельствах это должно произойти. Стоит только пойти на уступку, скажем: «Хорошо, на этот раз позволим, в силу особых причин, но потом будем рациональны, обуздаем», — и пошло-поехало, закружило в смертоносном карнавале.

84

Emigr'e — эмигрант (фр.).

Его сестра, тетя Анна-Мари, была монахиней в женском монастыре в Шарлевиле, одном из очагов сопротивления маршу революции. Ей удалось сбежать: она пересекла границу в одежде крестьянки и пришла на порог к брату в деревянных башмаках, полных крови. Она была спасена. Анна-Мари была должным образом благодарна, но — как она позже рассказала своей любимой племяннице Кларе Зое Паро, будущей мадам Хегер, — ей было не до ликования. Другие монахини отправлялись на гильотину, некоторых сначала обесчещивали: заставляли умирать дважды.

— Перед гильотиной жертвам всегда коротко остригали волосы, — рассказывала тетя Анна-Мари. — И часто можно было слышать, что это типичный пример холодной практичности: чтобы на пути лезвия не было лишних препятствий. Это нонсенс. Лезвие гильотины прорезает насквозь кость. Его не остановила бы такая вещь, как волосы. Они гнались не за эффективностью — за унижением, и это было дополнительным штрихом изощренной жестокости. Почему нет? — Она простерла свои великолепные гладкие голые руки. — Стоит только выдать лицензию энтузиазму, и он развернется во всю разрушительную мощь. Отозвать разрешение уже не получится.

Волосы самой тети Анны-Мари, после того как уничтожение ордена сделало из нее мирянку, все еще оставались по-монашески неприглядными в своей простоте. Папа всегда вызывающе стягивал и пудрил волосы, еще долго после того, как это вышло из моды. Вместе они кое-что скопили.

Тетя Анна-Мари открыла школу в папином доме. Она твердо, но не страстно — в страсти крылась опасность — верила в образование молодежи. Учи, наставляй, береги, сохраняй. Она учила Клару Зою. С самых ранних лет Клара Зоя была приучена к бормотанию повторяемых уроков, к скромности учениц, гуськом входящих в класс, к опрятному ряду тетрадок, приглашавших показать, на что ты способна. Две сестры Клары Зои стали монахинями, но в ее собственном призвании никогда не существовало ни малейшего сомнения.

Когда Кларе Зое было одиннадцать лет, сорок семь тысяч человек умерли насильственной смертью возле деревушки в десяти милях от Брюсселя: Ватерлоо. Еще тысячи были ранены и доставлены в городской военный госпиталь в «Отель-де-Виль»: больше, чем можно было принять. Тетя Анна-Мари распахнула двери своих классных комнат, чтобы приютить их. Клара Зоя была на подхвате. Санитар попытался снять почерневшие бинты с головы солдата: поднялась крышка черепа. И Клара Зоя, увидев рану, подумала о цветной капусте, которую полными корзинами привозят

в город рано утром: порой повозка натыкается на бордюрный камень, и тогда какой-нибудь кочан падает на дорогу с особенным звуком. Тетя Анна-Мари права. Мир такой, какой он есть. Прорвется что-то одно — и уже ничего не остановишь. Учись, учи, понимай. Береги, сохраняй.

Когда ей было двадцать шесть лет и она как раз занималась организацией собственной школы на скромное папино наследство, случился еще один прорыв стрельбы и крови: революционная борьба за независимость Бельгии. К счастью, она была меньшего масштаба: четыреста сорок пять мертвых тел. Чего Клара Зоя в то время не знала, так это того, что ее будущий муж, молодой учитель, был одним из тех, кто вышел на баррикады и чудом избежал смерти. Да и трудно было тогда представить его будущим мужем, ведь он уже был женат. Однако несколько лет спустя в Брюсселе опять появились трупы — восемьсот шестьдесят четыре, на этот раз гибель принесла эпидемия чумы, — и среди них молодая жена и ребенок Константина Хегера. Когда Клара Зоя впервые с ним встретилась, он выглядел настолько подавленным, что казалось очевидным: этот человек уже никогда не улыбнется.

Однако улыбнулся, и она, привыкшая смотреть на вещи реалистично, увидела в этом сочетание целительного действия времени и счастья во втором браке. Но она знает, что тени никуда не делись. И кому лучше знать об этом, как не мадам Кларе Зое Хегер, у которой каждый месяц бывает то, что она мысленно называет неприятными ночами — ночами, когда она просыпается в поту от кошмарных снов о хаосе и гибели, когда ей приходится вставать, зажигать лампу и проверять, все ли в порядке, когда она жадно вслушивается в дыхание детей, а пальцы напряженно ощупывают замки. Хорошо, что Константин спит крепко.

Его собственные тяжелые времена может вернуть к жизни самая незначительная мелочь — грустный анекдот, потревоженное воспоминание о том, как он внезапно оказывается на дне колодца, так что его стоны едва различимы наверху. Тогда даже вера не спасает его. Тогда есть только мадам Хегер.

— Ах, милая, я не должен этого говорить, но жизнь черна — черна! — шепчет он; и она прижимает к груди его взъерошенную голову, позволяет поплакаться. Ибо мадам Хегер уже давно распознала существенную разницу между мужчинами и женщинами. Когда женщины оставляют детство позади, это навсегда. Она наблюдала, как это происходит в ее классах: дело необязательно в половой зрелости, хотя иногда причиной является именно она. Это как пересечение, как переход с моря на сушу. Но мужчинам хотя бы изредка необходимо возвращаться в детство. Нужно позволять им это. Иначе они станут какими-то закрытыми, сбитыми с толку. В конце концов, это не так уж трудно, и они за это очень благодарны. То же самое, во многом, и с сексом: почти жалко смотреть, насколько отчаянно они нуждаются в такой заурядной вещи. Можно подумать, что даришь им целое состояние.

Итак, помимо множества прочего, их объединяет она — тьма внутри. Однако Константин этого не знает, потому что Клара свою тьму предпочитает прятать. Она предпочитает быть настороже, спокойно наблюдать с высоты. Она любит его — не безумно, не всепоглощающе, ибо это было бы опасно: она любит, как голландский художник рисует [85] . А это, в том числе, означает, что она высматривает опасности на пути избранника. Знает его лучше, чем он знает самого себя.

С самого начала он всегда производил глубокое впечатление на тех девушек из пансиона, которых брался учить. Не мудрено: его стиль обучения — мощный, эмоциональный. Она даже не пыталась возражать против подобных симпатий. Они молодые девушки, а молодым девушкам свойственно идеализировать. Это никогда не заходило дальше, да этого и не приходилось ожидать: он гораздо старше и его никак нельзя назвать красивым в обычном понимании слова. Тем не менее она была настороже.

85

В Голландии в то время значительное развитие получил бытовой жанр. Именно голландские художники первыми представили бытовую картину и натюрморт в классических, завершенных формах.