Тень скорби

Морган Джуд

— Из того, что сообщает мне моя сестра Энн, его высоко ценят наниматели и он очень счастлив. Лично от него я этого не слышала — он не балует меня частыми письмами.

— Меня не удивляет успех вашего брата, если позволите сказать. Я собственными глазами видела достижения двух его сестер и не могу сомневаться, что он разделяет семейный интеллект. Когда вы откроете свою школу в Англии — что, конечно же, должно произойти совсем скоро, — он, возможно, присоединится к вам в этом начинании. Принято ли в английских школах для девочек, чтобы некоторые уроки давал преподаватель-мужчина?

— Подобные случаи известны, но не распространены.

— Мне всегда казалось, что это улучшает атмосферу в школе.

Делает ее более реалистичной. В конце концов, учениц готовят к жизни в мире, а мир состоит как из женщин, так и из мужчин. Конечно, вероятна опасность, когда ученицы постарше, но они редко, по моему мнению, бывают такими уж серьезными. Гораздо чаще проблема заключается в том, что кто-то неверно понимает, фантазирует и выдумывает у себя в голове вещи, которых просто не существует. Что ж! Я должна позволить вам закончить письмо. Не сидите слишком долго, дорогая мадемуазель Бронте, помните о здоровье.

Итак, она по-прежнему уверена в том, что написала Брэнуэллу: «Мадам Хегер меня не любит. И я не понимаю…»

— Оказывается, ваш брат учился живописи, мисс Бронте. Эдмунд показывал мне набросок, который он для него сделал. Очень ярко. — Миссис Робинсон берет Энн за руку, прогуливаясь с ней по дубовой аллее. Льстит, но не радует: все время почему-то возникает ощущение, что тебя арестовывают. — Я в свое время тоже этим увлекалась. Интересно, вы когда-нибудь были его моделью?

— Пару раз, сударыня.

— Мне кажется, ваши черты было бы тяжело уловить — в них есть что-то очень приглушенное. Честно говоря, моя дорогая мисс Бронте, иногда я едва замечаю, в комнате вы или нет. Но, тем не менее, это вы, что, конечно же, лучше, чем какая-нибудь нахальная девица. Право же, я считаю, что нам очень повезло заполучить такого талантливого человека, как ваш брат. И так неожиданно! Безусловно, вы и сами обнаруживаете характер книголюба, но все-таки… Конечно, Йоркшир — захолустный край, где способному человеку тяжело добиться признания. Типичный случай, когда талант зарывают в землю, мисс Бронте. Господь свидетель, я знаю, что это значит — быть заживо погребенной.

В прохладных комнатах пансиона Хегер возвышающийся горой обвал чемоданов и сумок; снаружи давит и опаляет окна летняя жара. Хегеры уезжают на каникулы к побережью, другие учителя и ученицы — домой. Только Шарлотта и экономка остаются.

Море, море. Как жаль, что она не может поехать к морю! Она знает, что ей следует ехать к морю и уплыть на пакетботе домой, вместо того чтобы сидеть здесь, как… как кто? Собака на сене? Кукушка в чужом гнезде? Нет, подходящих образов нет. Нет способа передать, что она чувствует. Разве только сказать, что она не представляет себе другой жизни. И она не может этого понять.

В прихожей месье Хегер набрасывает свое белое дорожное пальто, а дочери весело кружатся рядом. Как это часто бывает, он будто бы видит Шарлотту, хотя взгляд его направлен не на нее.

— Мадемуазель Бронте, надеюсь, вы нашли книгу, — говорит он, подходя к ступеньке, на которой задержалась Шарлотта. — Я подумал, что она поможет занять ваше время.

— Спасибо, месье. Это очень мило с вашей стороны.

— Что ж, мне не слишком-то нравится, что вы остаетесь здесь одна. Я собирался сказать, что, по-моему, женщины переносят уединение не так хорошо, как мужчины. Но я помню, как вы убеждали меня, что у мужчин и женщин гораздо больше общего, чем мы привыкли считать, поэтому попридержу язык за зубами.

Она качает головой. Наверное, с ней прощаются: она не вполне это осознает. Она думает о мужчинах и женщинах, о том, что у них общего и что их разделяет, станут ли они, как он спрашивал, счастливее, если признают это. И ей

приходит в голову, что для некоторых людей — по обе стороны — это вовсе не важно, поскольку им суждено быть счастливыми.

— Мисс Бронте, помилуйте, в последнее время у вас нездоровый вид.

— Ах… Простите, миссис Робинсон.

— Моя дорогая, я вовсе не попрекаю вас этим. Ну же, расскажите, вы плохо себя чувствуете? Я не оставлю вас в покое, пока не удовлетворюсь. Доктора Кросби, несомненно, можно будет уговорить на некоторое время отойти от мистера Робинсона…

— Нет, нет, просто мне чуть-чуть нехорошо — именно сейчас.

Энн чувствует, как горят ее щеки. Но миссис Робинсон, гибко усаживаясь и позвякивая браслетами, ничуть не смущается.

— Ах, это. Полно вам, мисс Бронте, мы ведь с вами женщины, не нужно стесняться упоминать об этом. Как верно их прозвали проклятием. Они просто-таки выбивают меня из колеи на полмесяца. Знаете, я считаю лучшим укрепляющим средством морской воздух — а мы ведь скоро переезжаем в Скарборо.

— О, да, я действительно с нетерпением жду этого, сударыня.

— Побег из угрюмого Торп-Грина, а? Нет, нет, я всего лишь вас поддразниваю. Восхитительное место, не правда ли? Эти чудесные утесы и великолепное море… Знаете, а ведь я когда-то могла выйти замуж за капитана морского флота. О помолвке даже речь еще не заходила, но степень симпатии позволяла, по крайней мере, предполагать такую возможность…

Если только миссис Робинсон пустилась в описание давних побед, ее смело можно слушать вполуха и думать о своем. Но Энн, которая любит контролировать ход своих мыслей, обнаруживает, что сегодня они разбегаются во все стороны, как всполошившиеся цыплята. И хотя сейчас подошло время ее цикла, дело не только в этом, а в ощущении, которое она испытывает; или, скорее, это ужасное его усиление, гнетущее и мучительное, а все вместе — непостижимо — сливается в чувство, будто находишься на нестерпимой грани.

Шарлотта много гуляет, чтобы заполнить дни и постараться утомить себя перед ужасающей порой ложиться спать, перед тем, как она станет умолять и ползать на коленях у алтаря жестокого сна, божества, которое отказывается приходить. Брюссель в августе пылает. Ничто не может быть дальше от холодного непреклонного севера, чем эти сгорающие на солнце бульвары с мошкарой, кишащей в чернильной тени деревьев, пузатые бочки водовозов, со скрипом проезжающие мимо, соломенные шляпы и черные кружевные накидки. Тем не менее Шарлотта все думает о Шотландии, об этом великолепном обреченном рыцаре Монтрозе, который с оружием в руках выступил за своего короля, был казнен и расчленен. Впервые эту историю им прочитала Мария в детском кабинете. «Боже мой, Мария, — думает Шарлотта. — Тогда еще ребенок, но благоразумия уже больше, чем у меня когда-нибудь будет». Его тело разрезали, а части повесили в разных городах, в назидание. Рука в Абердине, голова в Эдинбурге. Почему она думает об этом? Каким-то образом Шарлотта чувствует, упрямо шагая и шагая вперед, будто нечто подобное произошло с ней без ее ведома, будто по всему городу разбросаны отрубленные кусочки ее самой: в парке, в Гар-дю-Нор [89] , в Шапель-Рояль, у богато украшенных, остроконечных фасадов старых купеческих домов вокруг Гранд Плас. Быть может, прогулки — это способ собрать себя воедино? Однако она всегда заново разорвана на куски к тому времени, когда возвращается в пансион Хегер.

89

Гар-дю-Нор — железнодорожная станция в Брюсселе.