Тень стрелы
Шрифт:
Белизна. Белизна на сто миль кругом.
Белизна – и больше ничего.
Какой же белизна может быть чистой! Это простыни Будды. Будда родился, и его завернули в них, туго спеленали. Она подумала о том, что хотела бы ребенка от Иуды. Такого же смуглого, чуть раскосого… такого же бешеного. Она кормила бы его, а он бы сердито кусал ее грудь.
Волна горячей крови кинулась ей в лицо. Она прижала руки к лицу, к глазам, будто кто-нибудь здесь, в безлюдье, смог подсмотреть ее смущение.
– Эй, Гнедышка, что ж нам делать-то?.. вот это прискакали… далековато мы забрались, милочек… Обратно бы поворачивать надо…
А куда?! Куда она должна была повернуть?!
Никуда.
Только белый плат степи. Венчальная фата. Всегдашняя свадьба неба и земли. Ей показалось, что от снега слабо пахнет полынью – и губами Иуды.
– Гнедышка… гляди, одна степь кругом…
Конь ласково заржал в ответ. Катя взяла его за повод и повела. Куда она побрела с конем в поводу, увязая в снегу? Она не знала. Куда глаза глядят. Зимнее солнце медленно скатывалось к краю земли большим золотым блином с небесной раскаленной сковороды. Холодало. Катя стянула зубами рукавичку и погрела пальцы дыханием. Снова сунула задеревеневшую руку в голицу. Конь, он должен вывезти ее. Конь, он же знает дорогу домой! Или… не знает?..
Снег был не особо глубокий – ветра сдували с плоского блюда степи снеговой покров, обильных снегопадов не выпадало в последнее время. Катя не помнила, сколько она так брела, держа Гнедого за повод. Снег набивался ей за голенища сапожек, искрился перед нею сначала густо-золотым, потом оранжево-алым, потом слепяще-багряным: закатное солнце уже исчезало за горизонтом. Ночь, ведь это наступает ночь, Катя. Ты замерзнешь здесь, в степи, Катя. Ты замерзнешь… как в той песне… в той, далекой… как тот ямщик…
Крупные, невыносимо яркие звезды замерцали, вспыхнули над ее головой в лиловом морозном, прозрачном колодце неба. Она задрала голову. Прищурилась. Она не думала об отце. Она не думала о той, умершей, прошлой беспечной жизни. Она не думала о Трифоне. Она не думала о погибшей России.
Она думала об Иуде.
– Иуда, – сказала она вслух, и захолодавшие губы не повиновались ей, – Иуда, как жалко, что я… что мы не… Что я не успела стать твоей…
Влево, вправо. Искры снега угасали. Белый костер потухал. На безбрежную степь ночь набрасывала темно-синий плат. Ущербная Луна лила тусклый серебристо-голубой свет на белую тоскливую равнину. «Волки, – подумала Катя с ужасом, – сейчас откуда-нибудь, все равно откуда, спереди или сзади, появятся волки. Они придут. Они сядут, поднимут морды к Луне и завоют. Нет, они даже не будут выть. Они просто растерзают меня – и все. Просто кинутся на меня… вонзят когти, клыки…» Она шла и шла вперед, зажмуриваясь – низовой легкий ветерок взвивал снеговой овсюг, швырял ей в лицо, – конь послушно, выдергивая ноги из снега, шел за нею.
Ознобная дрожь порывами налетала на нее, отпускала. Ее лицо горело. Она прижала к лицу голицу и со стоном отдернула руку – кожа голицы задубела на морозе и на ветру, обожгла ей щеку. Ног в сапожках она уже не чувствовала.
Белое поле… белое поле. Ей суждено умереть в Белом Поле – что ж, у каждого своя карма, как сказал бы знающий учение Будды Иуда.
Она не поняла, не осознала, откуда – из-под земли, что ли?.. – появились, всплыли перед ней, отвесно встали скалы. Она остановилась, протянула руку, ощупала серый, с острыми сколами, занесенный снегом камень. Закинула голову… о, голец!.. Зубчатые вершины упирались в уже густо вызвездившее небо. Гольцы… невысокие, правда, но скалы, горы… похожие на красноярские Столбы… здесь, в степи?.. Это мираж. Она бредит.
Она наклонилась и прижалась щекой к холодному камню. Настоящие… заледенелые… Она отряхнула рукавичкой колючий снег с каменной расщелины. Обернулась
– Гнедышка, миленький… камни… мы можем укрыться тут… мы…
Она вспомнила о спичках. Боже мой, какая дура, как она могла забыть о спичках! Спички, они же в торбе, притороченной к седлу коня… Они сейчас зайдут за скалы, найдут местечко, где можно укрыться от ночного ветра, и она разведет костер… Из чего?.. Да, Катенька, глупышка, из чего, поблизости ни деревца, ни кустика, ни хвороста… Нет, нет, она что-нибудь придумает, она нароет, выкопает из-под снега сухую траву, емшан, бастылы «верблюжьего хвоста»… осеннюю полынь… и подожжет… и хоть немного запылает огонь, и они с конем погреются… перед лицом звезд, перед лицом… смерти?!..
Она завернула за выступ скалы, потянула коня за повод – и споткнулась, и чуть не упала, и зацепилась рукой в голице за камень, и повисла на нем всей тяжестью, и камень пополз вниз, вниз, и конь заржал, и камень упал, обнажая черное отверстие – в ничто, в пустоту.
И Катя ахнула, и присела на корточки, и уставилась в черный прогал, откуда дохнуло неведомым смрадом, приторным, чуть сладковатым. Она беспомощно, снизу вверх, глянула на коня:
– Что, Гнедышка… привяжу тебя здесь… или пойдешь со мной?..
Отверстие призывно чернело и выглядело достаточно глубоким и высоким, чтобы конь без труда мог шагнуть в пещеру. Конь должен войти туда с тобой, а то он здесь замерзнет. И там, внутри пещеры, ты привяжешь его. И насобираешь сухой травы. И разожжешь костер. И ведь это вам вдвоем повезло, Катерина, ведь пещера – это же защита от волков… от мороза… от неизвестности. Вы с Гнедым переждете здесь ночь до утра, а утром… Утром встанет солнце, осветит землю, земля сама укажет дорогу…
– Идем, идем, дружочек… Войди… сюда ступай…
Конь, осторожно перебирая ногами, вошел вслед за ней во тьму.
Она нашарила в темноте привязанную к седлу торбу. Вытащила коробок спичек. Долго чиркала спичками, зажигая одну за другой – в пещере было сыро, странный сладкий запах обволакивал лицо, забивал ноздри. Тьма вспыхивала, озаряемая огнем; снова мрак застилал глаза. Спички гасли. Катя закусила губу. Наконец одна спичка в ее дрожащих пальцах не погасла, сине-золотое пламя судорожно заметалось на сквозняке.
Катя огляделась. У входа в пещеру лежали странные прутья, похожие на розги; они были связаны в плотные пучки, похожие на пучки пасхальных свечей, когда в празднично убранном соборе служит службу Патриарх. Рядом с увязанными в связки прутьями лежали пучочки поменьше. Катя взяла один в руки, понюхала. От пучочка исходил приятный, чуть дурманящий запах. Сандаловые палочки! Она их знала, помнила. Мать зажигала точно такие перед картиной, изображавшей Джомолунгму. Не рассуждая, Катя засунула пучок палочек за пазуху, под тырлык. Огонь гас. Она торопливо поднесла пламя к большому пучку прутьев, зажгла их. Огонь взялся сразу, потрескивая, Катя высоко подняла самодельный факел. Потолки в пещере были высоки – может быть, в два человеческих роста, может, и выше.
– Постой тут, мой хороший, отдохни, погрейся… а я тут осмотрю все!..
Она привязала коня к остроугольному длинному камню, торчавшему из стены. Протянув руку с факелом, освещая себе дорогу, отсырелые стены и каменный сводчатый потолок пещеры, она медленно, нащупывая ногами дорогу, пошла вперед. Сердце ее билось глухо и гулко.
Странный сладкий запах усилился. Кате показалось – она на пасеке. Нет, в закромах, где много меда. Медовый дух забил ноздри. Ей казалось – мед влился ей внутрь, стал поперек горла.