Тень стрелы
Шрифт:
Губы мужчины раздвинулись в улыбке. Он взял из ее руки квадрат бумаги.
– Благодарю. – Она увидела, как вьюжно, метельно блеснули его зубы. – Вы очень любезны. Моему попугаю наверное понравится.
Машка пристально глядела на синего попугая. У птицы было странное красненькое пятнышко на лбу, над клювом. Как капля застывшей крови. «Ежели говорящий, как у Ташура, ну скажи, каркни хоть словечко», – мысленно приказала птице она. Попугай косил, моргал круглым черным, в желтом ободке, чечевичным глазом, молчал.
Эта женщина хворает, но она и в хвори хороша.
Эта женщина хороша всегда.
Хорошо, что я немного думаю о другой женщине, а не о тебе, проклятая китайская лавочница с Маймачена, принцесса древних отрепьев, царевна вымершего рода.
Разве можно целый век носить под сердцем боль?
А что такое боль? Боль – это воспоминание о боли, так говорят мудрецы. Боль приходит и уходит, а бесстрастие остается. Лучше быть бесстрастным, тогда ты любишь всех.
Страсть губительна; страсть – это жажда завладеть, это присвоение; это алчность.
«Ты моя!» – кричит мужчина женщине. «Ты мой!» – поет мать ребенку.
Но женщина бросает мужчину, как шведскую спичку; и ребенок вырастает и уходит навсегда от матери.
Нет ничего, что принадлежало бы нам под красной степною Луною. Нет ничего…
Нет. Есть. Мне душа моя принадлежит.
Ты врешь! Не тебе – Богу!
Тогда возьми ее, Бог. Возьми и направь. Возьми – и утешься. Возьми – и забудь.
Если я твой инструмент, Бог, – сотвори мною все новое.
Сотвори мною Мир Новый, сильный.
…Почему ее золотые волосы, расчесанные на прямой пробор, похожи на крылья бабочки золотой?
– Великий ван, белый хаган, почтил нас своим посещением. Мы наверху блаженства. Мы принимаем сегодня великого хагана Унгерна в нашем дворце, надеясь на обоюдное великое доверие и взаимное расположение в решении многих важных вопросов, касающихся будущего возрожденной Халхи. Да будет мир!
Слепой владыка наклонил голову. Черные очки, заслоняющие невидящие глаза, чуть не упали с носа. Богдо-гэгэн неуклюже, как птичку или бабочку, поймал их обеими руками, снова напялил, но те, кто стоял рядом, успели рассмотреть подслеповатые, жалко слезящиеся, свинячьи глазки, мелко моргающие веки без ресниц. Унгерн, стоявший в облачении главнокомандующего хагана перед троном – в солнечно-желтой курме, с вечным своим Георгиевским крестом над ключицей, в высоких монгольских сапогах с отворотами, наклонил голову. Лама в индигово-синем дэли, стоявший сзади него, сложил лодочкой руки на груди.
Эхе-дагини, супруга владыки, сидевшая в кресле чуть пониже трона, благосклонно протянула Унгерну руку для поцелуя. О чудо, она даже сняла для этой цели неизменную перчатку. Эхе-дагини все время пребывала в перчатках – то черно-сетчатых, то переливчато-бархатных, то белых, лайковых; в отличие от ортодоксально-восточного мужа, она была поклонница европейской одежды и европейской моды,
Унгерн склонился, припал губами к тонкой выхоленной руке, странно белой для монголки. «Кремами, белилами мажется», – подумал он неприязненно. Эхе-дагини тонко улыбнулась, ее губы стали похожи на двух играющих змеек.
– Мое почтение, барон. Мое почтение, Доржи, – кивнула Эхе-дагини ламе в синем дэли, застывшему за спиной Унгерна. – Я много наслышана про Доржи Бадмаева. Вы ведь из знаменитой фамилии, не так ли?
– Совершенно верно. Отец Доржи – Петр Александрович Бадмаев, из старинного бурятского рода, великий врач, изучатель тибетской медицины и лейб-медик и крестник великого русского хагана Александра Третьего, ни больше ни меньше, – отчеканил Унгерн, глядя прямо в невидящее лицо Богдо-гэгэна. – В свое время Петр Александрович представил русскому царю, отцу нашего последнего, невинно убиенного Императора, рукопись, где изложил великие планы присоединения к России Внешней и Внутренней Монголии, Тибета и Китая.
– Вот как?.. О, очень рад, очень рад, – невнятно, будто пьяный, забормотал владыка. – Сын Петра Бадмаева?.. о да, Доржи… я наслышан о нем как об одном из подающих самые большие надежды молодых лам монастыря Гандан-Тэгчинлин!.. Скажите, Доржи, вы помните своего отца?.. ведь его больше нет на свете?..
– Мой отец жив, – бесстрастно сказал Доржи, по-прежнему стоя за торчащим пожарной каланчой Унгерном. – Никто об этом не должен знать. Он скрылся от большевистского красного топора. Он в Тибете. Мы держим с ним связь.
– Доржи – мой личный прорицатель. – Унгерн косился на Богдо-гэгэна сверху вниз, хотя правитель и сидел на троне выше него. – Никто лучше него не умеет вызывать духов и докшитов, связываться с небесными и подземными силами. Он верней всех моих лам предсказывает мне будущее. Его советы неоценимы. Познав духовную силу Доржи, я прогнал от себя знаменитую ургинскую гадалку Дариму. Брехня безумной старухи – ничто в сравнении с красотой мудрости, получаемой из уст Посвященного.
Богдо-гэгэн закивал головой, затряс ею, будто в бреду. Эхе-дагини, повернувшись в краснобархатном кресле, строго смотрела на него, как мать глядит на дитя.
– Ах, да, вот как, вот как… хорошо, хорошо… А как вы считаете, Доржи, ежели бы ваш отец был рядом с Распутиным в тот момент, когда старца убивал Феликс Юсупов… он бы… мог спасти его?..
– Мог бы, – так же бесстрастно ответил Доржи. Его лицо не шевелилось, напоминало маску, разжимались лишь губы. – Старец Распутин и сам обладал силой не меньшей, чем хороший тибетский маг – тсхам-па или рите-па. Его убивали несколько раз, и несколько раз он оживал.
– Отчего же все-таки… хм… умер Распутин?.. А?..