Тень стрелы
Шрифт:
– Провались! Ты! Атаман! Быков тебе расстреливать! С собаками сражаться!
Машка восхищенно захлопала в ладоши. Пьяно заорала:
– Катька! Бра-а-аво-о-о-о! Би-и-и-ис! Еще раз на сцену-у-у! Канкан! Там, пара-пара-пам-пам!..
– Уйди! – крикнула Катя и ударила Семенова кулаком в грудь. – Я… не желаю, чтобы ты… прикасался ко мне!.. ты…
Семенов не дослушал. Он размахнулся и влепил жене пощечину, от которой она покачнулась, не удержалась на ногах, повалилась на бок, и, хоть Машка попыталась придержать ее, подхватить, – все-таки упала. Она лежала на разбросанных по полу и по кровати верблюжьих и овечьих шкурах и молчала. Потом жалобно, жалко застонала.
– М-м-м… Ты… ты сделал мне… больно…
Семенов стоял весь белый.
– Ссора ссоре рознь, голубочек ты мой сизый, – пьяно пропела Машка, нетвердой рукой держа за горлышко,
Семенов дышал тяжело. Свечка коптила, догорала. Из углов юрты надвигались жуткие тени, духи убитых мангысов летали вокруг, взывали о мести. Сильно, чесночно пахло черемшой. Машка пьяно, сбивчиво пробормотала:
– Ты только не убивай ее, Тришка… а?.. Слышишь?.. ну не любит она тебя, не любит, понял?..
Семенов слушал, как что-то сухо, мерно стучит – будто поблизости сухо гремят вытащенными из могилы костями святых мощей. Через миг-другой он понял, что это стучит о ребра его сердце.
Сон – благое дело. Пьяный проспится, есть пословица, дурак – никогда.
Они все наконец-то уснули. Семенов – одетый – на шкурах на полу. Машка, как сидела, так и задремала – на стуле, свесив кудлатую голову на грудь, уже целиком, бесстыдно обнажившуюся под расстегнутой кофтенкой. Катя, преодолевая позывы к рвоте, с тяжелой и гудящей головой, еле доползла до постели, да так и не сумела взобраться на нее – положила голову на подушки и так, стоя перед постелью на коленях, благо она была низкая, невысоко над полом, сооруженная из ватных матрацев и звериных шкур, уснула. Со стороны казалось – она молится Будде, простирается перед ним на холодном полу дацана.
Утро явилось ужасным. Семенов не разговаривал с Катей. Она не могла поднять на него глаз. Машка тихо, зло бранилась. К полудню Семенов подошел к Кате, не глядя на нее, протянул к ней руку с белеющим прямоугольником, выдавил: «Я съездил в Ургу. Тебе на почте лежало письмо. От отца. Вот оно». Катя протянула было руку, чтобы взять письмо, и тут Семенов остро, изучающе глянул на нее. «Сможешь ли читать? Прочитаешь лучше на трезвую голову». Катя вырвала у него из руки конверт и отвернулась к стене. Во рту у нее было отвратительно, горько, будто она наелась бычьей желчи.
Когда муж, более не произнеся ни слова, вышел из юрты, Катя дрожащими руками вскрыла конверт, отчего-то пахнущий дамскими изысканными духами – она здесь, в степи, от них изрядно отвыкла, забыла, какой аромат у «Туберозы», у «Мадам Помпадур»… Штемпель, каков штемпель?!.. питерский?.. На конверте было жирно оттиснуто: «Paris, France». Цветные иностранные марки только сейчас бросились ей в глаза. Все понятно, папочка убежал, и то мудро. Они с ним убежали в разные стороны: он – на Запад, она – на Восток. Она стала пробегать глазами первые строчки письма, написанные милым, родным почерком, будто курица лапой начирикала – и не понимала, и вчитывалась снова и снова, буквы прыгали перед глазами, спьяну двоились, пока до нее, наконец, не дошел смысл прочитанного, пока она не поняла, что случилось – и не расхохоталась хрипло над страницей, держа клочок надушенной бумаги в дрожащих исхудалых руках.
«Моя дорогая девочка, bonjour! – писал ее неисправимый папаша. – Пишу тебе в Ургу, так как предполагаю, что Ты и Твой безумный муж-казак – вы оба все еще там, ибо до меня, разумеется, доходят сведения, что дивизия Унгерна еще квартирует под Ургой. Ты сумасшедшая, что связала свою жизнь с военным, да тем более с казачьим атаманом. Пускай он хоть трижды герой и Георгиевский кавалер – Тебе надо с ним развестись. Такое время, дочь, надо спасать свою шкуру, а не подставлять ее под пули. С военным человеком Ты всегда будешь в опасности. Умоляю Тебя, кинь своего благоверного, пусть он тешит себя сражениями с монгольцами, китайцами, уйгурцами, чжурчжэнями и черт их разберет, с кем – эта Азия есть гнездо полнейшей национальной неразберихи, и, вот Тебе Святой Истинный Крест, оттуда, из Азии, еще хлынут на Россию желтые полчища, которые сметут все, и нас и наших детей, с лица земли, а мы с ними, раскосыми, еще и заигрываем. Еще раз заклинаю – приезжай сюда, в Париж. Я
Да, я женился, macherie, и очень счастлив. Даже слишком счастлив! Я – счастливчик! У меня, millepardon, никогда не было такого с Твоей незабвенной бедной матерью, уж Ты прости меня (и она меня на Том Свете пусть тоже простит). Мой жене двадцать лет, она Твоя ровесница. Ее зовут Ангелина, но я зову ееAngele. Анжель сущая прелесть, вы с ней полюбите друг дружку, я клянусь! Приезжай скорей, чтобы убедиться в этом! Анжель – русская, она, как и все мы, убежала из России, и я, представь, подобрал ее на улице, когда она собиралась, бедняжка, топиться в Сене! Она уже перевесилась через перила Понт Неф, уже падала туда, в черную ночную воду, о ужас!.. – но я увидал эту дикую картину, подбежал, успел схватить ее за талью, удержать, и тут она разрыдалась на моих руках. Я узнал всю ее историю, cherie. Это – неописуемо, что она пережила! В Париже она скатилась до жизни уличной проститутки, кокотки, она брала за ночь столько, сколько берет на вокзалеSaint-Lazareвокзальная шлюха… или того меньше. Я привел ее к себе, накормил, обогрел, уложил спать… отдельно, на диванчике, – но ночью, представь, она сама ко мне пришла… И я понял, дочь моя, что до сих пор я совсем не знал жизни! Да, я, у кого были сотни женщин и среди них – Твоя мать (Царствие ей Небесное), не знал Женщину! Анжель – моя женщина, истинно моя, от кончиков волос до тайных складочек на всем ее прелестном тельце. Милая моя куколка, как же она страдала! В вас есть нечто общее. Она ничего не умеет – она просто обворожительная девочка, да и только, – но этого достаточно для того, чтобы быть такому старому идиоту, как я, Божественной усладой на склоне бурных сумасшедших лет.
Мир рушится, дитя мое, мир рушится… Все падает вокруг нас. Все летит в тартарары. Что же делать нам, бедным эмигрантам, у которых отнято все – все, кроме остатка их маленькой, никому не нужной жизни? Я потерял в России крупнейшую компанию «ТЕРСИТЪ», мое детище, мою драгоценность. Я потерял жену. На край света, в дикую Монголию, от меня уехала моя дочь. Я потерял Родину – и это самое ужасное, что может быть у человека. Ночами мне снится Россия. Мне снится Петербург. Я еду в пролетке, останавливаю кучера у кондитерской «Норд», отряхиваюснег с бобрового воротника, захожу в тепло, покупаю торт с ореховой начинкой – Твой любимый, Ты помнишь?.. – и бутылку сладкого кагора, а кучер уже замерз меня ждать, и я снова еду по Невскому, мимо Мойки, мимо Фонтанки, и легкая сизо-голубоватая метель летит в лицо, морозец щиплет щеки, ветер налетает с залива… и эта темная, темная ночь, и северные бледные звезды над головой, и Ванька покрикивает на лошадей: э-э-эй!.. балуй!.. – и я знаю, что через миг он остановит лошадей у парадного подъезда, и они взроют снег копытами, и я взбегу по лестнице… а Ты, радость моя, маленькая, в платьице с кружевными оборочками, чистенькая, нарядная, бросишься ко мне, обхватишь ручонками и звонко крикнешь на всю залу: «Папа, а у нас уже елка! Маменька приказала привезти! Понюхай, как пахнет!..» И этот еловый запах, смолистый, чудный, когда она только расправляет ветки с мороза… и блеск игрушек, вынутых из кладовки, в распахнутом кованом сундуке… и свечи, свечи, много восковых и парафиновых свечей, связанных в пучки, как розги… И лампадка, тлеющая, как алая брусничная ягода, около иконы Казанской Божьей Матери в красном углу… Этой иконою благословляли нас с Твоей матерью мои родители, твои деды…
Господи, дочь, – неужели все это было… Даже не верится… Приезжай в Париж. Тогда я поверю, что Россия была и Ты – была. И есть. Ты – есть. Хотя бы Ты, Катичка моя.
Анжель – мое единственное утешение. Прошу Тебя, постарайся полюбить ее. Она никогда не заменит Тебе мать, я понимаю. Может, вы станете как сестры?
Жить нам часто бывает очень тяжело. Помогает русский храм на рю Дарю и его настоятель – священник Николай Тюльпанов. Там часто устраиваютсяблаготворительные обеды, мы столуемся там, встречаемся с теми, кто выехал из России раньше нас и кто прибывает сюда только что. Люди вырываются из такого ада… Всюду льется кровь. Всюду убивают. Молюсь, чтобы Ты, дитя мое, осталась жива. Я бы хотел видеть своих внуков, но не чаю, когда это будет. Потому мне так хочется, чтобы Анжель родила мне ребенка. Прежде чем я уйду на тот свет на чужбине, несчастный изгнанник, я хочу поглядеть в ясные детские, родные глаза.