Тень сумеречных крыльев

Лепехин Александр Иннокентьевич

Казалось, этот ответ совершенно не устраивал апостола. Тот снова принялся мерить пространство между стенами базилики широким, энергичным шагом, а потом вдруг резко остановился и взял собеседника за плечи:

– Страх понятен. Но не нужен. Timor animum interficit. Timor mors parva est[3]… – Фраза прервалась глубоким вдохом и выдохом. – Пойдем, я покажу тебе.

Но что именно хотел показать ему Темный, епископ так и не узнал. Слова о смерти словно подстегнули то чувство, которого он так стеснялся. И, вырвавшись из крепких, наверняка наполненных потусторонней

Силой рук, он забормотал какую-то околесицу, оступился, чуть не упал… Развернулся и выбежал вон из храма.

«Милости хочу, а не жертвы».

Никто не стал догонять и преследовать. Никто не указывал пальцем на бегущего по узким улочкам Миры старика. Все были заняты своими делами. А кто видел его – решил, вестимо, что померещилось: разве способен уважаемый, святой человек в годах на подобное? Так Николай и добежал до своего дома, ловя ртом горячий, пыльный воздух и хватаясь за сердце.

Добежав же – хлопнул за собой дверью.

Весь день он просидел в любимом кресле, периодически начиная раскачиваться и стонать. Падал на колени, истово молился, потом вскакивал, сквернословил, бил попавшуюся под руки посуду, пинал да валил мебель. И снова сидел, замерев изваянием.

Под вечер, вспомнив о своих обязанностях, епископ засобирался обратно в храм. «Наверное, – думалось ему, – Темному надоело. Наверное, он уже ушел. Не станет же целый апостол тратить на меня столько времени! Да-да, он точно ушел, и я смогу вернуться к пастве. Вот только как говорить с ними о вере и самопожертвовании после сегодняшнего?..»

Погруженный в свои мысли Николай потянул дверь за ручку, прошел сквозь проем, повернул направо, в сторону базилики… И врезался в стену.

Он стоял посреди собственного дома.

Словно никуда и не выходил.

* * *

– Я пробовал снова, – продолжил Никлаус после тяжелой, давящей паузы. – Я открывал дверь, смотрел наружу, на улицу. Приседал, трогал пальцами землю за порогом. Заносил ногу, делал шаг… И опять оказывался здесь.

Слушая предельно внимательно, Ада копила вопросы. Впрочем, некоторые из них разрешались сами собой по ходу повествования, и тогда она мысленно пробегала по списку, ставила галочки в нужных местах, вычеркивала лишнее. Но все же многое еще оставалось неясным.

– В какой-то момент я заметил, что улица за дверью не та, на которой я живу. Каждый раз, когда я пытался выйти – просто, непросто, спиной вперед, закрыв глаза, прыжком из окна, вылезая на крышу, – мой дом словно переносился куда-то еще. За те века, что прошли в бесплодных попытках покинуть сие узилище, я, по сути, побывал везде, где только живут люди.

Старик покачал головой и поднял ладони с растопыренными пальцами. Он по очереди загнул их все, потом махнул кулаком, невесело рассмеялся и продолжил:

– Я видел города, деревни и одинокие приюты среди песка, скал, джунглей, даже льдов. Однажды, относительно недавно, дверь открылась куда-то, где не было воздуха, все вокруг было серо и мертво, а от малейшего шага я воспарял над полом. Потом уже мне пришло в голову,

что это могла быть Луна…

– Но как вы прожили столько лет? – Магичка не удержалась и снова изучила хозяина через Сумрак. – Готова поклясться Светом, что вы не Иной. Абсолютно обычный человек – по крайней мере насколько я вижу.

– Не знаю, – кротко улыбнулся тот. – «Есть многое на свете, друг Горацио…»

– Кстати, – оживилась Ада. – Вы на удивление хорошо знакомы с вещами, которые происходили в мире за время вашего «заключения». Да и дом ваш обставлен… не только и не столько в эллинистическом духе. – Она похлопала ладонями по подлокотникам кресла-качалки. Хозяин рассмеялся снова. Он встал, подошел к сундуку и взял в руки ноутбук:

– Вы об этой вещице? Признаюсь, я еще не до конца разобрался, но мне положительно нравится концепция. Подумать только: все знания мира – на расстоянии вытянутой руки! Правда, ведь и хлама всякого полно. Картинки эти скабрезные… Но когда было иначе?

И он, сдерживая смех, положил устройство на край столика. Определенно, общество дозорной шло на пользу настроению вынужденного отшельника. Ада осторожно поинтересовалась:

– Но откуда это все? И архитектура…

– Это дом, – просто ответил Никлаус. – Сам дом. Он меняется. Я порой просыпаюсь совершенно не в той кровати, в какой засыпал. Когда первый раз изменилась стена возле входа – я, было, решил, что это знак. Что пора. Что можно выйти. Увы, – он развел руками, – это была всего лишь стена.

– А еда? – Магичка сощурилась.

– Тоже как-то сама, – пожал плечами старик. – Недавно вот появился этот… как его… холодильник. Очень удобно. Прогресс мне определенно нравится.

– А, простите, нужда?..

– Латрина в моем доме наличествовала еще во времена моей же молодости, – откровенно хохотнул Никлаус. – Сейчас там стоит это остроумное фаянсовое…

– Хорошо, без подробностей, – согласилась Ада. Смутить бывшего епископа не удалось, а жаль – допрашивать было бы немного легче. Впрочем, он и так с охотой выкладывал все, о чем только ни заходила речь. – В самом начале вы сказали: «Опять». У вас уже случались… гости?

– Вы крайне любознательны и умеете задавать вопросы, – парировал старик. – Я бы счел это своеобычной женской чертой, но здесь явно что-то другое. Мой ум за прошедшие века не оскудел и не повредился, – произнес он словно бы извиняющимся тоном, – в чем, видимо, тоже заслуга сего жилища. А гости – что же, бывали. Правда, редко…

Он наклонил голову и добавил:

– Иных среди них не попадалось. Вы первая. Сие меня смущает и волнует несказанно.

– Что с ними стало? – Голос дозорной предательски дрогнул. Именно этот вопрос жег ее изнутри с самого начала, грыз легкие, карабкался на корень языка – и вот наконец прорвался. Никлаус посмотрел на нее с пониманием, от которого сделалось еще хуже: предательски ослабели руки, дыхание участилось, краска прилила к раскалившимся от этого щекам. Наконец в тишине раздалось: