Тень Уробороса (Лицедеи)

Шахов Василий

— Брат Сабелиус! Помоги, во имя троих пророков! — взмолился наконец Агриппа. — Иначе я надену что-нибудь неправильно, и мы станем посмешищем.

Целитель отпустил беззлобную шутку в адрес друга и мгновенно одернул, поправил, перевернул и застегнул то, с чем не смог справиться Агриппа. Тот посмотрел на себя в зеркало и осуждающе покачал головой:

— Не по мне это, о, брат Сабелиус! Ты уж прости, но не по духу мне эта мнимая красота…

— Я заметил, что не по духу, о, брат Агриппа! — со смехом ответил целитель. — Но так и быть — уж прощаю.

В общественных местах Агриппа смущался так, точно был голым. Ему казалось, что все смотрят на него и тычут пальцем. И надежды Сабелиуса

на то, что спутник привыкнет к новому облику, вскоре иссякли.

Когда они поднялись на борт самолета, Агриппа постарался забиться к иллюминатору и лишь после этого перевел дух.

— Между прочим, брат Агриппа, сейчас мы летим на родину католической религии.

— Воистину! Инквизиция, крестовые походы, охота на ведьм, Варфоломеевская ночь, — тут же, навскидку, уныло перечислил Агриппа, — вот что такое католическая религия…

— Да, но ты посмотришь, какая прекрасная у них архитектура! Какая живопись и скульптура! А каких гениев рождала эта земля, брат Агриппа! Один мазок кисти Леонардо искупает грехи всех негодяев от религии!

— Нет веры, правильнее той, которую подарил нам Основатель! — затверженно произнес будущий магистр.

— О-о-о! Брат Агриппа, да тебе бы в руки колотушку!

— Разве ты знаешь религию лучше нашей, о, брат Сабелиус?!

Агриппа с удивлением уставился на своего спутника. Сабелиус пожал плечами:

— Не знаю… Ни лучше, ни хуже не знаю… По-моему, создатель веры всегда лучше самой веры. Потому что она ведь не статуя из куска мрамора. Ее всегда можно переиначить так, как это удобнее. И у каждого она своя.

— Ты сомневаешься в гении Основателя? — ужаснулся Агриппа, когда наконец понял, к чему клонит Сабелиус.

— В противном случае, брат Агриппа, мы бы с тобой сейчас никуда не летели…

Тот перевел дух, и вскоре взгляд его снова приобрел смирение. Сабелиуса посвятили во что-то такое, чего ему, Агриппе, знать не положено.

— Хорошо, я смолкну, — согласился он. — Тебе известно больше, чем мне, готов признать. На том и покончим с нашим спором.

Римский аэропорт встретил их обычной для Земли суетой. В нем не было ничего от былой помпезности города цезарей или сурового величия Средневековья — люди как люди, всех рас и национальностей, беззаботные и болтливые. И еще много высоких современных зданий.

Сабелиус провожал оценивающими взглядами симпатичных женщин, и — от Агриппы не ускользнуло — сам был провожаем заинтересованными взорами жительниц Внешнего Мира. А ведь жительницы Внешнего Мира — вовсе не те немногочисленные монашенки из дальнего монастыря в городе Кубулум, отрешившиеся даже от той аскетической жизни, которая была доступна монахам-мужчинам. С самого рождения и до самой смерти им внушали, что не бывает ничего лучшего, нежели служение монастырю, а все постороннее, возникающее в их умах — грех или болезнь, которую нужно лечить молитвами. Необходимость в создании женских особей на Фаусте возникла два столетия назад, когда генетический материал в инкубаторе при Епархии стал заканчиваться, а признать это перед Внешним Кругом гордые фаустяне не пожелали. С разрешения тогдашнего Владыки-иерарха, Эстаария, который прославился тем, что при нем выстроили светлый монастырь Рэстурин, была предпринята попытка создать «сестер по вере». Женщин создали, но на более решительный шаг Иерарх-революционер Эстаарий не решился: он понимал, что при знакомстве «сестер» с «братьями» последние с непривычки могут учинить беспорядки, коли в них взыграет ретивое. И несчастные коротали свой век, не видя белого света за стенами кубулумского монастыря. Вспомнившему о них Агриппе вдруг подумалось, что Сабелиус не так уж и не прав в своих кощунственных размышлениях о вере.

— Брат Сабелиус, —

усаживаясь во флайер рейсом до Сан-Марино, на борту которого переливалась эмблема с тремя средневековыми башнями, обратился Агриппа к своему попутчику, — ты мне вот что скажи: были при Основателе женщины на Фаусте, или все-таки он заповедал избегать их?

— Агриппа, друг, сам посуди: Инкубатор изобрели много веков спустя после смерти Основателя. На Фауст это изобретение попало еще позже. Каким образом, скажи мне, монахи продолжали бы свое существование? А потом… Я уж и не знаю, у кого из последователей внимание на межполовых различиях заострилось до болезненности — до такой степени, что теперь у нас принято считать, что воин и мирянин, Основатель был девственником.

Лицо Агриппы вытянулось:

— Ну уж это ересь — сомневаться в его чистоте, брат Сабелиус!

Сабелиус расхохотался:

— Ему не было дела до этого вопроса, брат Агриппа. И в голове у него был порядок, чего не скажешь о некоторых его учениках. Он привел на Фауст всех желающих идти с ним, а это были и женщины, и мужчины, и семьи с детьми. А впоследствии женщин с Фауста вытеснили.

— Изгнали?

— Зачем же? Просто они все умерли в срок естественным образом, и следующее поколение знало о них понаслышке, а через полторы сотни лет память о них стерлась.

Это открытие, как и прежние, снова неприятно поразило Агриппу, но, крепкий духом, он принял его к сведению и постепенно достроил собственную картину мира. Время сделало его мягче и терпимее к человеческим слабостям, но больше никогда в жизни не ставил он одно верование превыше другого.

Такси везло их от самого флайеропорта, и уже через несколько километров открылся вид на долину и знаменитую гору Титано. Где-то далеко в туманно-голубой дымке пряталась Адриатика, а Сан-Марино переливался мишурой, оставшейся после недавних зимних празднеств. Машина проскочила мимо невысоких коттеджей нижнего города, окруженных садовыми деревьями. Нужный дом стоял чуть особняком, у подножья Титано, с видом на каменные стены крепости Гуаита Ла Рокка, одной из трех цитаделей на вершине горы. Он был самым старым в Сан-Марино, если, конечно, не считать средневековых фортов, и вместо легкого фруктового садика с беседками из винограда на приусадебном участке росли хмурые ели, высокие туи, самшит, лавровишни и плетущиеся кустарниковые розы. Южную сторону постройки оплетал мелколиственный плющ, взбираясь на крышу из красной черепицы. Невысокая изящная изгородь и главные ворота были выкованы в виде вьющихся ветвей и причудливых цветов.

Агриппа позвонил, и кто-то открыл им калитку рядом с воротами. От нее к парадному входу вела узенькая аллейка, у самого дома сливавшаяся с круглой площадкой, на которой парковалось несколько разноцветных автомобилей.

— Красиво здесь, — сказал Сабелиус, поднимаясь по каменным ступенькам на крыльцо, охраняемое двумя остроконечными тисами.

Дверь открыло бездушное существо, одетое в элегантный, но очень официозный костюм, с невозмутимым лицом и равнодушным взглядом.

— Как вас представить? — спросило оно мужским голосом, церемонно вытягивая вдоль туловища руки в белых перчатках.

— Нам назначено господином Лоутоном-Калиостро, — сказал Агриппа. — Мы прибыли немного раньше, поскольку наш рейс перенесли на час раньше. Уточните, пожалуйста, у хозяина, нам подождать указанного срока здесь, или…

— Или! — донеслось из-за двери вместе с музыкой.

«Синт» ретировался, уступив место довольно молодому мужчине. Фаустяне узнали в нем хозяина дома, господина Фредерика Лоутона-Калиостро, которого видели на изображении. Он внимательно посмотрел на монахов серыми, непрозрачными, как кусочки гранита, глазами и посторонился: