Тенеграф
Шрифт:
VII
Пару лет назад, когда Серива еще приходила в себя после кровавой войны, вечерами в «Львиной Гриве» было не протолкнуться. Приходило туда так много народу, что один зал не мог уместить всех, оттого люди выплескивались наружу рекой пота, криков и стучащих друг о друга глиняных кружек.
«Львиная Грива» была небольшой таверной на границе кварталов Эскапазар и Контегро. Если что и отличало ее от дюжин подобных заведений, так это вывешенный над большим камином, продырявленный пулями вастилийский штандарт из битвы под Риазано. Вынес его с поля боя владелец заведения, Хорхе, умелый солдат и хороший
Ничего не было странного в том, что это место особенно облюбовали ветераны двадцатилетней войны. Заведение было куда приличней большинства портовых таверн. Не заходили сюда пьяные моряки, поскольку служаки вставали против них грудь в грудь при любой оказии, а потому в более спокойный для здешних мест кабак со временем стали захаживать также жаки – бедные художники, поэты на содержании. Все, кому не мешали громкие патриотические песни, которые порой заводили прихмелевшие солдаты.
Продолжалось это до той поры, пока золото и трофеи, привезенные из северных походов, не закончились. Через пару лет после войны большинство солдат сделались бедняками, а Хорхе не имел привычки впускать в кабак бездомных пьяниц. Остальные пробовали себя в разных профессиях, но, поскольку многие попали в армию в возрасте едва ли пятнадцати лет, единственным инструментом, которым они владели, была рапира. Так начались в Сериве темные времена убийств, нападений, засад и едва скрываемых войн между владетельными родами. Времена, которые для большинства менее умелых фехтовальщиков закончились смертью.
Поэтому в «Львиной Гриве» еще больше лавок покрылось пылью.
Художники перебрались в другие кабаки, получше. Жаки перестали ходить ночью по тавернам из-за королевского эдикта, согласно которому всякий пойманный на месте преступления студент лишался места в университете и трех пальцев, которыми держал перо.
Последние гости нынче собрались в одном углу зала, чтобы вспомнить старые времена, пока темная пустота, царящая в остальной комнате, терпеливо ждала, когда и последние из них исчезнут и Хорхе закроет заведение, а внутри «Львиной Гривы» наконец-то воцарятся тени, паутина и пыль.
Одним из таких последних посетителей был Арахон И’Барратора. Некогда он приходил сюда с другими ветеранами Третьего Королевского Полка. А когда многих из них забрали очередные войны и моровые поветрия, когда многие покинули город либо погибли со шпагой в руке и с маской на лице, оросив своею кровью грязные закоулки Серивы, кавалер начал приходить сюда с друзьями – вместе они некоторое время славились как Серивская Троица. На службе у старого короля они вместе совершили множество славных поступков, в свое время прогремевших даже за границей. И вдвое больше таких, о которых – связанные клятвой, данной королевскому главному шпиону, графу Детрано, – говорить не могли и не желали.
Времена Серивской Троицы И’Барратора всегда вспоминал как лучший период своей жизни, поскольку именно тогда его умения были замечены и именно тогда он преодолел невидимый барьер, отделяющий хорошего фехтовальщика от мастера рапиры. Кроме того, именно тогда, один-единственный период в жизни, он не знал недостатка в деньгах и уважении.
Время это закончилось поразительно быстро и грубо, когда однажды ночью, наполненной сверкающей сталью и лязгом железа, в битве на одной из площадей
Смерть его оборвала сон, в котором друзья, казалось, жили до сих пор. Во время следующего задания молодой И’Барратора был тяжело ранен в плечо, а последний из тройки, веселый и радостный Д’Артидес, потерял глаз. Они еще пытались вернуться к совместной деятельности, однако прежде чем рана Д’Артидеса затянулась, сквозь нее словно вытекла вся его жизнь (ничего странного, ведь говорят же, что глаза – зеркало души). Рубака принялся злоупотреблять вином, сделался мрачен, встрял в несколько кабацких драк, пока однажды утром его не нашли мертвым в темном переулке.
Так закончилась история Серивской Троицы, золотой век И’Барраторы. После Арахона, Дорриано и Д’Артидеса осталось лишь несколько песен и стишат малоизвестного поэта. Потом пришел век серебряный, когда И’Барратора сражался за каждого, кто имел достаточно толстый кошель и предлагал дело, которое могло показаться хотя бы чуть справедливей, чем дело другой стороны. Он тогда даже приобрел личного главного врага, того самого Винсенза де ля Роя, с которым часто скрещивал клинки, поскольку Винсензу часто более справедливыми казались дела противоположной стороны.
Винсенз, однако, тоже ушел, посланный в иной мир рукою самого Арахона. И’Барратора остался в одиночестве, словно кусочек серебра в грязи; обломок века чести и шпаги, которому уже пришла пора окончательно закатиться. После века серебряного начался век бронзовый. Бронзовый, как старые деревянные стены в комнате на улице Аламинхо, куда ему пришлось переселиться, когда закончились деньги. Бронзовый, как грязные закоулки Серивы, где ему пришлось работать, когда гранды и двор перестали пользоваться наемными фехтовальщиками. Бронзовый, как погнутые шекли, которые он получал за свой труд, как загоревшие на солнце лица его учеников, людей из низов общества. Бронзовый, наконец, словно позднее вечернее небо, которое с каждым днем казалось все ниже и мрачнее, пробуждая в И’Барраторе подозрение, что следующих эпох в его жизни уже не будет и что жизнь эта вскоре завершится.
Теперь приходил он в «Львиную Гриву» только затем, чтобы вспоминать за вином лучшие времена.
Нынче же он опаздывал.
На длинной лавке подле камина напротив стены, пахнущей влажной побелкой, сидел лишь один из старых здешних бывальцев, Эльхандро Камина. Выглядел он как человек, съевший дюжину несвежих сельдей или только что похоронивший любимого пса. Содержимое зеленого стакана, который он держал в сплетенных ладонях, интересовало его не так сильно, как входные двери, на которые он посматривал с изрядным нетерпением.
Он даже встал, когда дверь скрипнула и пропустила фигуру в капюшоне. На его губах появилась легкая улыбка, которая, однако, быстро исчезла.
Эрнесто Д’Ларно, ибо именно он встал в дверях, сразу же приметил печатника. Подошел и присел, не спросивши разрешения. Камина приветствовал его кивком и неохотно подвинулся. Хотя обычно он ничего не имел против Д’Ларно, нынче предпочел бы его не видеть – широко улыбающееся учтивое лицо художника пробуждало в мрачном Камине злость, которая, в свою очередь, вызывала чувство вины, поскольку печатник, прочитавши в жизни вдоволь умных книжек, старался оставаться добрым человеком.