Тени исчезают в полдень
Шрифт:
– А я, можно сказать, критиковать тебя желаю.
– Что-что? – удивился Захар.
– Дык, Захар Захарыч! Я лучше бревна для хранилища повожу, сам, единолично, сгружать и разгружать буду, токмо не снимай с подводы. Ну чего тебе, право? Я всю жизнь на конях езжу, так чего уж, а?.. Я, конешно, чуть не утопил муку. Через то и не доверяешь мне подводу, само собой понятно. Но ведь, ей-богу, я… Да чтоб я еще уронил что с воза…
Захар слушал-слушал и расхохотался. А отсмеявшись, сказал:
– Ладно, доверяю. Ямы все-таки покопай дня три. А подвода не уйдет от тебя.
Все шло, как предсказывал Устин. Все-таки Андрон
– Не уйдет? Ты того… не в насмешку? Не шутишь, говорю?
– Какие уж тут шутки!
– Дык я тогда… не то что три…
– Давай, давай…
Через три дня председатель в самом деле послал его возить бревна. А вечером, когда стемнело, Андрон неожиданно приволок Устину полугодовалого поросенка.
– Уж ты присоветовал так присоветовал, Устин…
– Эт-то еще что за номер?! – сверкнул глазами Морозов, толкая ногой мешок, в котором, повизгивая, бился поросенок.
– А это вроде… так сказать, долг платежом красен. Ить сколько раз выручал меня. А ежели ко мне со всем сердцем, то и я.
– Убирай обратно!
– Дык, Устин… – растерялся Андрон.
– Вот именно! – воскликнула Пистимея, выходя из горницы, – Зачем обижаешь человека? – Она укоризненно качнула головой. – Если дар от сердца, к сердцу и принять надо. И отдарить вдвойне. Я уж сама отдарю. Давай, развязывай, Андрон. Мешок развяжешь – дружбу завяжешь. Садись-ка рядком да поговорим ладком. – И поставила на стол бутылку водки, точно выхватила откуда-то из складок своей обширной юбки.
– Это она верно, – облизнув сухие губы, уговаривающе произнес Андрон. – Вместе жить – вместе и дружить.
Устин еще помедлил, потом взял в обе руки по табурету, подставил к столу.
– Л-ладно. Скупой я на дружбу, туго с людьми схожусь, да, видно, очень уж хороший человек на пути попался. Садись, Андрон, уважь.
Простодушного Андрона это тронуло до того, что у него повлажнели глаза.
Когда выпили по стакану, Устин сказал:
– Но гляди, Андрон. Дружить – так уж до смерти. Я такой человек – за друга хоть на смерть пойду. Ты держись за меня и будь спокоен. Но и сам чтоб… с полуслова, с полумига понимал меня и поддерживал. А то, если разойдемся… Тяжело я схожусь, но еще тяжелее расхожусь. Добрый сатин всегда с треском рвется…
Овчинников только и промолвил:
– Устин Акимыч!.. Эх, Устин Акимыч!!
Впрочем, помолчав, он поставил прежнее условие:
– Только уж ты, Акимыч… чтоб уж я в возчиках завсегда бы, а?
– Какой разговор! Сделаем.
С тех пор Андрон Овчинников, чистая, почти детская душа, свято соблюдал условия их «дружбы». Отдарить его за поросенка Пистимея как-то забыла, Устин и вовсе об этом не заботился. Правда, Пистимея время от времени совала ему какую-нибудь безделицу – то городской работы поясок, то пачку папирос, то дюжину перламутровых рубашечных пуговиц. Андрон, в свою очередь, в долгу не оставался, частенько привозил Пистимее полбадейки, а то и целиком бадейку меду или пудовый окорок собственного копчения, пяток-другой мороженых гусей.
Андрон был из тех грамотеев, что до революции ставили вместо подписи кресты, а немного попозднее с удивлением и радостью, вспотев от напряжения, складывали по слогам слова, прежде чем скрутить из оторванного клочка самокрутку. О людях он судил больше по их словам, чем по поступкам, потому что в поступках разбирался очень плохо и
… Приказания! Устин Морозов даже усмехнулся. Разве это были приказания? Так, баловство. Пошуметь, народ побаламутить, облаять того или другого, сплетню пустить… Да Андрон и не знал, что это сплетня, не догадывался, что напрасно обливает людей грязью. Нынче летом Устин написал письмо в область – председатель колхоза губит недавно взошедшую, еще низкорослую кукурузу, распорядился раньше времени скосить ее на силос – и попросил Андрона поставить свою подпись. Ничего, поставил. Письмо подписали также еще Антип Никулин да Фрол Курганов. Но осенью Андрон сдвинул кепку на лоб, почесал затылок: «Напрасно мы, однако, жалились на Захара. Ить правильно он… У других-то погнила совсем зазря кукуруза…» Да сделано было уж дело, поцарапали Захарку…
… Да, так было с Андроном. А как с Антипом Никулиным? Он «вообще глупый дурак», определила его Пистимея. И действительно, до сих пор он боится дряхлой старушонки Марфы Кузьминой, которая при встрече обязательно упоминает злосчастный банный притвор, унесенный куда-то ледоходом. Но встречи эти случаются сейчас раз в год. Сейчас Антип вздохнул посвободнее. Но тогда, после истории с застрявшими посреди Светлихи санями с мукой, Марфа, женщина сильная и крутая нравом, замордовала Антипа окончательно. По деревне она ходила не иначе, как с добрым прутом или палкой, словно подстерегала несчастного Антипа за каждым углом. Она, размахивая своим оружием, налетала на него, как ураган, поднимала крик на всю деревню:
– Сморчок тонконогий, выродок телячий, прилаживай мне банный притвор!!
– Но-но, но… пооскорбляй мне еще… достойного партизана! – предупреждающе говорил Антип, проворно пятясь, однако, назад, и ловко уворачивался от Марфиной хворостины.
– Какой ты, к дьяволу, партизан! Фулиган ты пакостливый! Да кому разор-то учинил? Вдове несчастной…
– Какой разор? Мы обчественное спасали. Ради обчественного сгнивший притвор пожалела, а! Ты подумай-ка, дура несознательная, богомолка вонючая…
– Эх! – задыхалась от гнева Марфа. – Дура я, значит?! Вонючая? Ах ты…
На шум собирался народ, поднималась потеха. Под свист, хохот, улулюканье деревенских ребятишек, для которых эти представления были самым веселым развлечением, Антип скрывался в ближайшей избе или чьей-нибудь бане, где он запирался и уже через дверь стыдил вдову за ее несознательность и «свирепство». Марфа долго обкладывала Антипа, не стесняясь, подходящими к случаю словами, пока ей не надоедало.
Отвязаться от Марфы и приладить, как она требовала, новую дверь на ее баню было плевым делом – разрезать пополам трехметровую доску, сколотить обрезки да прибить к банному косяку с помощью сыромятных кожаных лоскутьев, так как железные шарниры в ту пору достать было трудно. Но Антип из одного ему понятного упрямства не хотел этого делать. А вдова месяц от месяца свирепела все больше. Однажды она застигла бедного Антипа купающимся в Светлихе, загнала в непроходимые заросли крапивы за деревней и продержала его там несколько часов, до самого вечера. Кто знает, может быть, Марфа стерегла бы там Никулина всю ночь, да Пистимея, придя домой, сказала ему, Устину, со смехом: