Тени исчезают в полдень
Шрифт:
Тогда Зина пошла к Марфе Кузьминой.
– А давно бы так, касатушка моя! – все с той же старушечьей жалостью проговорила Марфа. – Хочешь – у меня живи, хочешь – я поговорю тут с одними людьми.
– Лучше поговорите, сюда из колхоза ездят.
– Только ить… предупреждаю уж, коль ты этакая, – богомольные они.
– Все равно… попросите только, чтоб пустили, – махнула Зина устало рукой.
– И верно, и правильно. Я сейчас же, – заторопилась старуха. – Веры они не нашей, не баптистской, но все равно хорошие люди.
«Хорошими людьми» оказались две старухи,
Зину они встретили радушно, засуетились, забегали по небольшой избенке, как две юркие мыши, натащили из сеней, из подпола и еще откуда-то молока, варенья, каких-то коржиков, согрели чай, все приговаривая:
– Вот послал нам Господь наш душу отзывчивую. Ничего, доченька, мы тебе будем, вдвоем-то, роднее матери. От бремени освободишься, это ничего. Новая душа Божья народится – вот и праздничек для нас. За квартирку-то ничего и не надо нам. Да и зачем нам! Разве когда полушалок к празднику купишь али матерьяльцу на платье кому. А нет – ин ладно. Поблагодаришь когда – и того хватит. Молча о нас добром помянешь – и то награда…
До рождения ребенка Зина жила более или менее спокойно. Правда, старухи надоедали ей бесконечными разговорами о Христе, об освобождении души от власти тела с помощью постов, но Зина не обращала на это внимания. Только, кажется, однажды сказала:
– Что же вы все о постах толкуете, о воздержании, а сами по шесть раз в день за стол садитесь?
– Так, доченька, наше дело старушечье… А тебе вот надо еще суметь возненавидеть свое тело, аки темницу души. Такова первая заповедь христиан духовных.
– Не пойму я вас, – промолчав, сказала Зина. – Бабушка Марфа говорила: душа человеческая – храм Божий, надо держать его в чистоте…
Старушки обиженно поджали губы. Евдокия проговорила:
– Каждый человек может стать достойным сосудом для воплощения божия. Марфа – баптистка, а они, баптисты, хоть и говорят об этом, да не усердно об этом заботятся. Только мы, христиане духовные, люди Божьи…
– Да и мы, сестрица, много отошли от наших прежних заповедей, – возразила ей Гликерия. – Раньше у нас говорили: «Неженатые, не женитесь, женаты, разженитесь. Вы, мужеск пол, сколь можно реже глядите на жен и девиц, вы, жены и девицы, пуще огня мужчин опасайтесь». А теперь… Христос Григорий…
– Какой Григорий?! – невольно воскликнула Зина. – Христа Иисусом же называют!
Гликерия улыбнулась, открыв беззубый рот, пояснила:
– По нашей вере Бог может воплотиться в любом человеке. И в тебе может, коль заслужишь. Брат Григорий вот давно удостоился. А кто удостоился, того мы зовем христосом… Так о чем я? Ага, Христос Григорий, говорю, новые обряды ввел, не слыханные ранее.
– Ты не трогай Григория, святой он, – повысила голос Евдокия.
– А чего «не трогай»… Где видно, чтоб у духовных христиан детей макали в поганую купель! Еще бы гриву отрастил, как православный жеребец! Так и до икон дойдем.
– Гликерия! Поразит Господь! – грозно предупредила Евдокия.
– Да что, я так… – сразу остыла Гликерия.
– То-то же… Христос Григорий знает, видано
– Да я что, разве я перечу? Я только говорю. Или вот большие радения. Где это видано, чтоб свальный грех…
– Гликерия! – опять дребезжала Евдокия.
– Да я что? Я только говорю, что раньше была заповедь: вы, мужеск пол…
Так и жила Зина, слушая ежедневно бесконечные споры о заповедях духовных христиан, которые теперь нарушаются, о каком-то неведомом ей Христе Григории… И ей даже любопытно было взглянуть на него.
Однажды ее желание исполнилось.
Под вечер открылась дверь, и через порог шагнул высокий, еще не старый, красивый мужчина. Одет он был в простой пиджак из недорогого шевиота, уже выгоревший на солнце, брюки пыльные, порядком стоптанные сапоги.
Обе старухи моментально повалились на колени.
– Кланяйся, кланяйся, – шептала Зине Евдокия. – Это он, наш Христос Григорий.
Кланяться Зина не стала. Стояла у стола и молча глядела на Христа. Мужчина тоже поглядел на нее, усмехнулся.
– Ничего. Бог наказал раз легонько, а вдругорядь – вдогонку… – сказал он, поговорил о чем-то со старухами и вышел.
– Ох, Зинаида! Ох и гордыня в тебе… Гляди, как бы не нажить беды, – зашептали с двух боков старухи.
А Евдокия сунула замусоленную тетрадь в руку:
– Молитва тут, – заучила бы да прошептала трижды семь, ложася в постель. Его, Григория-то, слова всегда сбываются. А ты ведь с дитей в утробе, рожать скоро…
Молитву учить Зина не стала, однако, когда подошло время, в больницу легла с каким-то неясным, тревожным чувством.
Но роды прошли хорошо, ребенок родился здоровый. А потом и вовсе стало ей не до старух с их причитаниями – днями и ночами она возилась с сыном. Зина недосыпала теперь, очень уставала, но, когда чувствовала, как торопливо посасывает мальчик горячим ртом ее грудь, тихонько улыбалась и была почти довольна своей судьбой.
Когда кончился декретный отпуск, она хотела устроить ребенка в ясли.
– Еще чего?! – закричали в один голос старухи, замахали руками. – Тама-ка сквозняки, поди, да от одних пеленок воздух кислый. На десятерых, поди, али поболе одна нянька. А нас двое на одного… Дитё малое, беспомощное, – шутка ли, в чужие руки… Да и денег, поди, дерут за ясли…
С деньгами у Зины было плоховато, зарплаты не хватало. В последние месяцы она потратилась на пеленки, распашонки, погремушки. Да и старухи хотя и не брали за квартиру, но в каждое воскресенье просили на «гостинец Христов».
Зина не вникала в смысл этих слов, не интересовалась, что это за «гостинец». И тетрадку с молитвой, сунутую ей в руку когда-то Евдокией, ни разу не открывала. Тетрадка валялась на столике, который стоял возле ее кровати.
Шли недели и месяцы, но Зина теперь времени почти не замечала. Даже в бессонные ночи, когда мальчик капризничал, Зина, укачивая его, с затаенной радостью думала, что, когда сын подрастет, они уедут куда-нибудь далеко-далеко от этих мест, заживут какой-то другой, невиданно красивой жизнью.