Тени колоколов

Доронин Александр

Никон скороговоркой закончил псалом, стал смотреть в лицо Спасителя, широко перекрестился и встал с колен. Распахнул скрипучую створку окна и полной грудью вдохнул бодрящий весенний воздух.

* * *

Иосиф собрался отправиться в Москву через три дня. Но неожиданно слег. Изношенное больное сердце не выдержало долгого пути.

Чем только ни лечили Патриарха, но острые боли не проходили, мучила одышка. Полусидя в высоких подушках, тяжело дыша, Патриарх думал о своей жизни, которая подходила к концу. Когда боль отступала, он звал монахов — Аффония и Исидора, ухаживающих за ним, начинал расспрашивать о местных монастырских

делах и порядках. Монахи рассказали, что митрополит не сидит без дела. При нем увеличились монастырские взносы и монастырские земли. По указу новгородского владыки у нерадивых землевладельцев отбирались неухоженные поля. За монастырем, на берегу Волхова, Никон построил две новые мельницы, которые мелют зерно для городских жителей. Свои три мельницы тоже в полном порядке, обеспечивают мукой монастырь. Кроме этого, в монастырском хозяйстве восемьдесят коров. Есть крупорушка, маслобойня.

— А как в соборе службы поставлены? — спрашивал Патриарх Исидора и Аффония, поднося к губам белый тонкотканый платочек.

Монахи, низко кланяясь, степенно рассказывали. Иосиф слушал. Иногда останавливал их жестом слабой руки и начинал вспоминать о своих прожитых годах, о монастырях, в коих жил, о литургиях, которые проводил. Монахи терпеливо слушали, пока Патриарха не сморил сон. Крадучись, вышли из покоев.

Но недолгим был тревожный сон старца. Приснилось ему, что идет он по густому темному лесу. И — откуда ни возьмись — накинулись на него разбойные люди. Окружили, грозят расправой. А за что? За какую провинность? За какое зло? И вдруг видит: от могучего бородатого детины тень упала на землю, отделилась от него, сделалась большим крестом и скрылась за темными стволами деревьев.

Проснулся Патриарх в холодном поту, все тело дрожь пробирает. Позвал монахов. Те вошли, замерли у порога, пряча догадливые взгляды.

Иосиф, словно капризное малое дитя, начал жаловаться на скуку, одиночество и владыку, который забыл про него, навещать не идет.

Переглянулись монахи: как бы впросак не попасть с ответом. Младший подтолкнул в бок старшего. Тот осторожно молвил:

— Наш архипастырь обычно ходит по утрам на пристань беседовать с рыбаками или в посад — с работным людом. Вот управится и придет к Вашей святости…

— И о чем они там беседуют?

Исидор, державший в своих руках до недавнего времени все монастырские богатства, а теперь прогнанный со своего келарского места, был зол на Никона. Тут он понял, что может воспользоваться моментом и отомстить обидчику, поэтому стал рассказывать так:

— Не знаю, святейший, о чем владыка с новгородцами беседует. Но ведаю, что всякий раз заходит к ворожее, которая живет недалеко от пристани. И ходит к ней тайно, огородами.

У Патриарха от удивления глаза выпучились и рот открылся, отчего остренькая бороденка уперлась в грудь. А Исидор, не дав опомниться, продолжал вкрадчивым голосом:

— Недавно гадалка в монастырь приходила. Днем, никого не стесняясь, вся в черном, как ворона… И прямо в келью владыки. А он дверь запер и никого не велел пускать. Потом эта ведьма весенней бабочкой из кельи выпорхнула.

Неизвестно, что бы ещё рассказал монах, ослепленный местью, если бы в эту минуту в покои не зашел сам митрополит. Он остановился у порога, широким взмахом руки перекрестился на образа и густым басом произнес:

— Здравствуй, святейший! Прости, что долго не шел. Дела задержали.

Аффоний услужливо подвинул Никону скамью к постели Патриарха. Иосиф тяжело вздохнул и капризным голосом сказал:

— Мое

дело — лежать и болеть. За овцами Всевышнего, как я слышал, другие бдительно смотрят…

Никон кинул взгляд на присмиревших монахов. Ему стало ясно, откуда дует ветер.

— Что здесь наплели эти оловянные головы? — Иосиф сопел и молчал. Никон уже помягче, обращаясь только к Патриарху, продолжил:

— Наши овцы, святейший, — люди простые, но и у них есть душа, они ходят по одной с нами земле. Солнце взойдет — лица у них светлые. Скроется за Волховом — ждут ясного нового утра. Все мы под Богом ходим…

— Ты прав, святой отец, — примирительно сказал Патриарх, — без пастуха стадо оставлять нельзя. Вот уж встану на ноги, тогда… — Он немного помедлил, будто собираясь с мыслями, и добавил: — Тут ко мне верующие заходили, на тебя жаловались, земли их будто бы забрал для монастыря. Правда это, сын мой?

Никон прекрасно знал, что к Патриарху никто не приходил, по его собственному приказу в покои никого не пускали. Значит, сплетни эти монахи принесли. Он сделал вид, что обиделся на незаслуженное обвинение и возмущенно сказал:

— Я воровством и грабежом не занимаюсь, святейший, а Богу служу! А если в том есть сомнение, то с меня надо снять ризу митрополичью. — И Никон, встав со скамьи, сделал вид, что собирается снять одежду. — Верни ее Государю своими же руками…

— Постой, сын мой! — неподдельно испугался Патриарх. — Не горячись и прости неразумного старика, что послушал глупых наветов!

Иосиф на мгновение представил, что произойдет, если он привезет в Москву митрополичье одеяние Никона. Царь не поверит ему и строго накажет за невыполнение своей воли. Все знают, как Алексей Михайлович любит Никона и благоволит ему.

Никон понял, что достиг цели, сел и, ласково глядя на трясущегося старика, сказал:

— Мне самому ничего не надо, святейший! Вот ряса да четки — все мое богатство. Остальное я добываю для Государя и Церкви. И земли эти треклятые, о коих ты говоришь, я к монастырским землям присовокупил. Их забросили бывшие хозяева: не сеяли, не пахали, осот да васильки разводили, а сами гуляли-бражничали. Зато теперь их не узнать: немало конопли, льна и жита родят, кормят, поят и одевают монастырскую братию и ещё в цареву казну копеечку несут.

Иосиф лежал и слушал с закрытыми глазами. Он смертельно устал от этого разговора и не чаял, когда митрополит покинет его покои. Никон словно прочитал его мысли, тихо встал, почтительно приложился губами к сухощавой руке Патриарха, лежащей поверх одеяла, и вышел из кельи, поманив за собой прислужников. Те, испуганно озираясь, последовали за ним.

У себя в келье Никон велел принести ужин и большую корчагу квасу. Потом сел к столу и стал писать царю письмо. Оно должно опередить и самого Иосифа, и его доклады. От Никона из первых уст Алексей Михайлович должен узнать, как живут-молятся новгородские монахи, как тяжело болен Патриарх. Но самое главное, ради чего составлялось это послание, было далеко от Новгорода. В Соловецком монастыре почивали мощи святителя Филиппа, митрополита Московского, убиенного в царствование Иоанна Грозного. Давно пора вернуть эту святыню верующим, возвеличить святителя, воздать ему почести, а заодно искупить грех Рюриковичей перед Богом и Церковью. В письме Никон осторожно, но настойчиво давал понять, что этот шаг возвеличит Алексея Михайловича, добавит ему любви народной. О том, что это укрепит авторитет митрополита Новгородского и принизит царя перед Церковью, Никон, конечно, умалчивал.