Тени сна (сборник)

Забирко Виталий Сергеевич

Он лежал на мостовой лицом вверх и видел, как из разбитого окна вырываются языки пламени, а стены дома, покрываясь малиновым светом, начинают источать жар. Сил, чтобы отползти в сторону, у него не было, но он тут же ощутил, как его подхватывают под руки и куда-то тащат.

Последним, что услышал Гюнтер, прежде чем потерять сознание, был голос Моримерди:

— Этого в машину! А всем в дом, быстро! И вызовите пожарных!..

ЭПИЛОГ

Раз в неделю, по средам, если не было дождя, он просил знаками, чтобы его посадили в автоматическую коляску, и выезжал на прогулку в город. Маршруты каждый раз выбирал новые, но они всегда приводили к одному и тому же месту. Коляска медленно катилась по булыжной мостовой, плавно покачиваясь на рессорах, он смотрел на ставшие привычными узкие улочки Таунда, ничуть не изменившиеся дома, только словно немного подросшие от того, что он не шел по улице, как когда-то, а ехал в инвалидной коляске.

Раньше его вывозила на прогулку фру Розенфельд. Добрая старушка, узнав, что с ним случилось, рассчиталась с работы библиотекаря и стала сиделкой в госпитале святого Доменика. Одинокая женщина проявила к нему необычайную чуткость,

заботу и любовь, которые не изменились даже после того, когда фру Розенфельд узнала, что они с Элис развелись. Пять лет назад фру Розенфельд умерла, и тогда Гюнтер, лишенный возможности совершать прогулки по городу, пожелал, чтобы ему приобрели автоматическую коляску. Это было третье его желание, касавшееся госпиталя святого Доминика. Первым желанием, еще неосознанным, когда амнезия полностью сковывала его память, было перенесение доброты и чуткости фру Розенфельд на весь персонал госпиталя. И он долго воспринимал такое отношение к себе как само собой разумеющееся. Вторым его желанием, которым он проверил свои догадки и предположения, и которое подтвердило их правильность, были газеты. С тех пор газеты регулярно, каждое утро приносили к нему в палату. Но больше, в госпитале, он старался не злоупотреблять своими возможностями.

Инвалидная коляска проехала мимо кондитерской фру Брунхильд — сквозь раздвинутые шторы было видно, что за двадцать два года помещение кондитерской ни чуть не изменилось, только теперь в углу стоял музыкальный автомат, и из раскрытых дверей кондитерской доносилась детская песенка о ленивом коте. За одним из столиков сидел чистенький, аккуратненько одетый, но чрезвычайно непоседливый мальчишка лет пяти-шести, который, постоянно одергиваемый своей мамашей, старался чинно есть мороженое. Чинность давалась ему плохо. Кто находился за стойкой, Гюнтер рассмотреть не смог. Уж, конечно, не горбатое оно… Не изменилась и аптека напротив: почти тот же трафарет на дверях оповещал, что аптекарь Гонпалек принимает круглосуточно. Кем приходился этот Гонпалек тому — сыном, братом, или дальним родственником, — Гюнтер не знал, но, каждый раз, читая надпись, вспоминал подвешенную на веревке руку в доме Линды. А вот обувной магазинчик фру Баркет (он проезжал мимо него в прошлую среду) сменил вывеску на магазин электронных товаров неизвестного Гюнтеру гирра Ницке.

Когда Гюнтер проезжал мимо магазинчика скобяных товаров, из-за угла дома навстречу ему вышел магистр Бурсиан. Они приветливо раскланялись друг с другом и разминулись. Фру Розенфельд рассказывала, что Моримерди со своими подручными устроил настоящую охоту на Олле-Лукое, кажется, даже с применением огнестрельного оружия. Однако охота окончилась полнейшим конфузом для военной контрразведки — старик оказался бесплотным призраком. Впрочем, благодаря этой охоте, магистр на некоторое время стал главной достопримечательностью Таунда — туристы со всей Европы приезжали посмотреть на стереопроекцию сказочного персонажа. После появления лазерно-голографического телевидения бум постепенно стих, но магистр так и остался одним из символов города, отмечавшихся во всех путеводителях. А вот отец Герх исчез из города на следующий день после сожжения реализатора. То ли сам сбежал, то ли им вплотную занялась военная контрразведка. Скорее последнее. Военная контрразведка не оставила в покое и Гюнтера. Первые два месяца в палате постоянно дежурил агент контрразведки, и чуть ли не каждую неделю наведывался Моримерди. Доктор Тольбек, нисколько не стесняясь своего пациента, рассказывал о полной амнезии и параличе Гюнтера, говорил что-то о странном, аномальном поражении мышечных тканей, нервной и кровеносной систем, закупорке сосудов, клеточной спайке, чем-то напоминающей доктору Тольбеку последние работы, опубликованные в журнале Европейской ассоциации хирургов о сращивании открытых ран методом лазерной сварки. Всю ситуацию Тольбек описывал как безнадежную. И если его пациент все-таки останется жить, в чем доктор Тольбек сильно сомневался, то о возвращении памяти не могло быть и речи. Насколько убедительным оказалось заключение доктора Тольбека для Моримерди неизвестно, но через два месяца «охрану» сняли, хотя Моримерди еще года три-четыре изредка наведывался в госпиталь. Гюнтер тогда действительно ничего не понимал из объяснений Тольбека, но его память, чистая как лист бумаги, зафиксировала все разговоры с кристаллофонной точностью. Эта точность сильно помогла Гюнтеру, когда память восстановилась, и он смог заняться «самолечением».

В нише между домами, где сожгли уборочную машину, теперь размещалась стоянка квазиэнтономов — огромных, с человеческий рост биокибернетических жуков-скарабеев, выполнявших роль уборщиков. Выбросив на тонких гибких стеблях зонтики солнечных батарей над крышами домов, они сыто, в такт друг другу, мигали зелеными глазами. В остальном город остался тем же. Тот же ресторанчик «Звезда Соломона», с теми же тяжелыми шторами на окнах, обновивший разве что вывеску. То же здание гостиницы «Корона», наконец-то одетой в леса для ремонта. Те же старинные часы на здании ратуши с чуть погнутой большой стрелкой, которую так никто и не удосужился выпрямить. Та же стоянка автомашин, среди которых теперь было больше электромобилей.

На площади Гюнтер остановил коляску и покормил голубей. Пожалуй, это были единственные живые существа, которые не принимали никакого участия в дьявольской мистерии, развернувшейся в городе двадцать два года назад. Гюнтер вспомнил, как через год после происшествия с ним, фру Розенфельд привезла его на площадь, и они встретились здесь с Элис и Петером. Память Гюнтера, тогда по-прежнему находившаяся за семью печатями, ничего ему не подсказала.

Он только отчетливо запомнил холодные равнодушные глаза молодой женщины, пристально, с отчуждением смотревшей на него. Да девятилетнего мальчишку, опасливо потрогавшего его начинающую усыхать руку, а затем отошедшего в сторону и принявшего кормить голубей, кроша печенье на выпавшую ночью порошу. Гораздо позже, анализируя эту встречу и снова видя перед собой глаза Элис, Гюнтер понял, насколько он был далек в своих рассуждениях, романтизируя причины их разрыва. Больше об Элис он старался не вспоминать, зато часто думал о сыне. В своих альтруистически-возвышенных мечтах, свойственных практически всем отцам и матерям, Гюнтер видел Петера умным, одаренным человеком, по праву ума, а не власти

денег, занимающим в обществе высокое положение. Возможно, эти мечты и оказали свое действие, и именно благодаря им два года назад Гюнтер увидел свою фамилию с инициалом «П.» в списке устроителей первого аукциона по продаже переоборудованной военной техники мирным научным организациям. Аукцион организовал Международный комитет по разоружению, и Петер, несмотря на свою молодость, был полноправным членом этого Комитета, созданного под эгидой ООН пятнадцать лет назад после подписания великими державами Пакта о разоружении и обосновавшегося в Сент-Бурге. (Кстати, шесть лет назад в Сент-Бурге открылся университет, и тогда Гюнтер, вспомнив фамилию лже-сотрудника несуществующего в то время Сент-Бургского университета, впервые подумал, что, может быть, «зеленые человечки» и не имеют к событиям в Таунде никакого отношения). Когда Гюнтер прочитал эту статью, ему страстно захотелось увидеть сына. И Петер действительно появился в госпитале на следующее утро, бросив все свои дела. Он долго рассказывал Гюнтеру о своей жизни, о работе, а Гюнтер, так и не решившись открыться даже сыну и заговорить с ним, только понимающее кивал, радуясь успехам Петера. хотя и чувствовал в его словах плохо скрытое сожаление, что он сегодня не будет присутствовать на презентации. И тогда Гюнтер сделал так, что открытие аукциона перенесли на следующий день.

Гюнтер бросил голубям последние крошки и двинул коляску далее, приближаясь к конечному пункту своего еженедельного путешествия. Коляска подкатила к легкому металлическому турникету и остановилась. Вот он и прибыл на МЕСТО. За оградой, оплавленным каменным горбом высилось то, что когда-то называлось домом бургомистра Бурхе. Фру Розенфельд рассказывала, что когда прибыли пожарные и попытались тушить дом, у них ничего получилось. Пеногасящие струи, не долетая до раскаленных плавящихся на глазах стен, испарялись на расстоянии Камень дома плавился, дом оседал, пока не превратился в бесформенную глыбу, и только тогда пожар прекратился сам собой. Где-то через полгода городские власти захотели убрать глыбу оплавленного камня, но эту затею пришлось оставить. Металлокерамический сплав, в который превратился дом бургомистра, не брал ни один инструмент. Вот тогда в Таунде и появились солдаты (Гюнтер подозревал, что здесь не обошлось без участия Моримерди). Горб Бурхе, как окрестили в городе глыбу, оцепили, и спецкоманда попыталась его разбить. Лишь лазерным резаком им удалось отколоть небольшой кусок монолита — с улицы хорошо просматривалось место среза. Что показал анализ — неизвестно, но, очевидно, ничего необычного, потому что недели через две оцепление сняли, и солдаты покинули город.

Военным спецам не удалось докопаться до истины. И к счастью. Потому что внутри «горба» находился целый, абсолютно неповрежденный реализатор.

Почему реализатор выполняет только его желания, Гюнтер не знал, хотя и предполагал, что он избирательно настраивается на своего владельца. А поскольку Гюнтер последним касался реализатора, то он и выполнял только его желания.

Доктор Тольбек, погрузневший, облысевший, иногда заходил в палату к Гюнтеру. Он всегда изумлялся его цветущему виду, удивлялся, что почти атрофировавшиеся мышцы пациента вновь обрели упругость, поражался сохранившейся молодости Гюнтера — тот словно застыл на своих тридцати семи годах. В очередной раз доктор Тольбек грозился немедленно провести общее обследование больного, но, выйдя из палаты, по желанию Гюнтера, тут же обо всем забывал. Он и не подозревал, что Гюнтер вполне здоров, прекрасно владеет своим телом, голосом и разумом. Но Гюнтер никогда и никому не показывал этого.

Он боялся. И, хотя военную контрразведку давно упразднили, Моримерди исчез неизвестно куда, он все равно боялся. Боялся, что как только он встанет из инвалидной коляски, где-то в архивах всплывет его дело, снова «заговорят» записанные им когда-то кюветы с кристаллозаписями, и тогда какие-то другие «моримерди» узнают о существовании реализатора. А если реализатор попадет в их тогда не упыри и вурдалаки появятся на свет, а нечто худшее.

Гюнтер часто думал о своем деле, хранящемся где-то в неизвестном ему архиве. Представлял, как растворяются в воздухе листы этого дела, как разжижаются кристаллы в кюветах, несомненно изъятых из его «бьюика» военной контрразведкой. Но он не был уверен, что желание исполняется, потому что было в его практике, если ее так можно назвать, желание, которое так и не исполнилось. Почти пятнадцать лет назад, когда ему только начали приносить газеты, он прочел некролог о кончине короля европейской печати Френсиса Кьюсака. Гюнтер вспомнил печальную историю любви Огюста Кьюсака и еврейской эмигрантки из России девочке Маше, и ему захотелось, чтобы их судьбы, когда-то разведенные его руками, соединились. Тогда он уже понимал, каким сокровищем обладает, и был абсолютно уверен своем всемогуществе. Но через полгода он прочитал в газетах, что молодая чета Кьюсаков, Огюст и Мери, безвозмездно передает свою газетную империю в ведение ООН. Случай был беспрецедентным, хотя и объяснимым — за полгода до него великие державы подписали Пакт о разоружении. Гюнтер долго рассматривал улыбающиеся лица Огюста и Мери на газетной фотографии, видел, что эта пара счастлива, но тихая горечь о забытой Огюстом девочке Маше долго еще не покидала его. С тех пор вера в свое всемогущество сильно поколебалась, хотя последующие желания Гюнтера больше не давали повода усомниться в нем.

Гюнтер прекрасно понимал, что не имеет права единолично владеть реализатором. Раньше он безразлично относился ко всем политическим партиям, будь то пацифисты или фашисты, с улыбкой уклонялся от уличных сборщиков подписей под возваниями, посмеиваясь про себя над эфемерностью мирных инициатив общественных организаций — правительство отмахивалось от этих возваний, как от мух. Но двадцатилетнее сидение в инвалидном кресле (два года без памяти — не в счет), политические события, происшедшие в мире, главное из которых — начало Разоружения — сильно изменили его мировоззрение. Он мог бы одним желанием покончить со всеми войнами, мгновенно, без каких-либо проволочек, провести разоружение, сделать всех людей бескорыстными, доброжелательными; чтобы в одно мгновение воцарил мир на всей Земле. Но останутся ли тогда люди людьми? Не станет ли он тогда Богом, лепящим людей по своему разумению и понятию? А может, людям просто необходимо пройти через горнило страха и неуверенности в завтрашнем дне, чтобы самим, без помощи бога или дьявола, своими руками и разумом приблизить Рассвет?