Тени возвращаются
Шрифт:
Чтобы упрочить её хорошее настроение он съел весь суп и хлеб, что она дала ему, и лишь затем спросил:
— Вы никогда не называли мне имени хозяина. Почему?
Он вновь уловил тот же проблеск неприязни, что и этим утром, потому что она фыркнула и ответила:
— Мне не было дано указание, что я могу сказать это тебе.
Она промокнула его щеки салфеткой.
— Что ж, мне просто хотелось знать, кому мне следует быть благодарным.
Он удовлетворенно вздохнул и закинул руки за голову:
— Я живал в худших апартаментах, даже находясь на свободе. Хозяин со всеми
— Нет, — отрезала старуха, вновь окружая себя завесой страха.
Попытавшись сменить тактику, он бросил на неё жалостный взгляд:
— Я вовсе не прошу Вас ослушаться приказаний, просто днём и ночью меня гложет один и тот же вопрос: чего ждать дальше?
Он прикрыл веки и, позволив голосу чуть задрожать, отчаянно дернул свой металлический ошейник:
— По правде сказать, я ужасно боюсь, матушка. И всё это заставляет меня трепетать ещё больше. С чего бы ему так хорошо обходиться со мной, если только он не готовит меня для…, - он сделал выразительное лицо:…для своей постели. Это похоже на него?
— Он? — Она нахмурилась и покачала головой: — Даже если бы мне было что-то известно, я не стала бы вести с тобой подобные разговоры. Давай, доедай-ка хлеб, поднос оставишь на полу. А мне пора идти. У меня куча дел.
Она направилась к двери, но прежде чем стукнуть охраннику, задержалась:
— Наслаждайся бездельем, пока есть время, сынок. Очень скоро ты узнаешь, каково тут живется.
Серегил размышлял над её словами, дожевывая последний кусок хлеба. В лучшем случае этот её безымянный хозяин должно быть, просто слишком строгий. Ну а в худшем? Что ж, это оставалось пока неизвестным.
Он попробовал отдохнуть, но его мысли вновь устремились к Алеку и заставили беспокойно биться в груди его сердце. Он снова поднялся с постели и опять медленно двинулся к окну. Взмокнув и едва держась на ногах, он рухнул на стул, вцепившись в подоконник.
Кажется, это был самый обычный внутренний двор. Тут не было ни конюшен, ни сараев, лишь аккуратные ухоженные клумбы, разбитые между дорожками, сделанными из чего-то ярко-белого — камня или ракушечника — и вероятно окружавшие фонтан. Из своего угла он не мог видеть ворот, но предположил, что, если ему удастся всё же выбраться через окно и спуститься на землю, не переломав себе ноги, ему придется пробираться через сам дом или же карабкаться по стене на крышу. Как бы ни было, пока он был к этому не готов.
Конечно, ему следовало всё хорошенько обдумать, прежде чем пытаться бежать. Окно явно не подходило для этой цели: прутья решетки были слишком частыми даже для такого худосочного существа, каким он был теперь. Створки были наглухо прибиты, а стекло оказалось настолько толстым, что снаружи до него не доносился даже плеск фонтана.
На следующий день он почувствовал себя более крепким, и как только Зориель оставила его после завтрака в покое, он медленно обошел комнату, осматривая, не выпустил ли что-то из поля зрения. Ему было плевать, что кто-нибудь узнает. Глубоко внутри мятежная часть его натуры всё ещё жила надеждой, что настанет день, и он снова услышит, как его называют "господин".
Это заняло чертовски
Но он так ничего и не нашел.
— Ну да как же, тебе должны были оставить под кроватью нож или моток веревки, — пробормотал он, беспомощно опустившись на пол возле двери. Из всего, что оказалось под рукой, оставался лишь деревянный кувшин, но на худой конец, сошел бы и он, лишь бы достало сил как следует им размахнуться. Зориель не оставляла в комнате даже ночной горшок. Ему приходилось просить её принести его — весьма оскорбительная процедура — а затем она тотчас же его выносила.
Он снова тронул ошейник. Должно быть, это тут в порядке вещей. Он нащупал место, где находилась заклепка, но шов был таким прочным, что нечего было и думать о том, чтоб сделать с ним что-то. Впрочем, ничего неожиданного.
Кровать была слишком крепкой, чтобы пытаться её сломать. Тяжелый матрац был набит соломой и перьями. Он бросился на кровать и в бессилии ткнул кулаком в единственную подушку, дозволенную ему. Она также не могла служить оружием, разве если бы он захотел насмешить своих тюремщиков до смерти.
"А тебе удалось меня реально и прочно запрятать, кто бы ты ни был!" — подумал он, нервно теребя уголок подушки. Он не слишком-то представлял, как относятся пленимарцы к своим рабам, но был убежден, что его положение не было обычным. Если бы не клейма на его теле, он мог бы подумать, что его взяли в заложники ради выкупа.
Но что-то не похоже, чтоб в Римини нашелся хоть один человек, готовый заплатить за него деньги.
Вынужденный пока что смириться с поражением, он прикрыл глаза и попробовал снова вспомнить, как их захватили и как его везли по морю, в надежде, что найдется хоть что-то, указывающее на то, что Алек остался жив после нападения драгоргосов.
Однако он так ничего и не вспомнил.
"Он жив! Я знал бы, если бы он был мертв. Я чувствовал бы это!"
Мысль о гибели Алека убивала его. Узы талимениос слишком крепко связывали их, объединяя их души: "я знал бы, если бы всё оборвалось!"
Он цеплялся за эту мысль, но ледяной мрак страха снова вползал в его сердце. Свернувшись под теплым одеялом, в чистоте и пока что в безопасности, он задыхался от чувства вины. Каждого во время той засады настигла смерть — каждого, но только не его. О тали! Если ты погиб… из-за меня…
— Проклятье! — в бессильном гневе он запустил в дверь подушкой, затем наклонился под кровать и запустил туда же кувшином. Посудина, оставшись невредимой, отскочила от двери, расплескивая вокруг воду, и приземлилась у его ног, словно дразня его. Он пнул кувшин что было силы, заставив его завертеться по комнате волчком, не почуяв вспышки боли от удара голого пальца о ручку, и заковылял к двери, остановившись в футе от неё.
— А ну покажись! — завопил он: — Скажи, почему я здесь, ты, проклятый трус! Выпусти меня отсюда, позорный кусок дерьма!