Теория четырех движений и всеобщих судеб. Проспект и анонс открытия
Шрифт:
«Вся власть воображению!» – любимый лозунг сорбоннариев, восставших в 1968 г., звучит совершенно по-фурьеристски. Под воображением понималась та часть психики, которая так и не была репрессирована идеологическими аппаратами капитализма. Предполагалось, что это освобожденное воображение откроет глубинную и сложную синхронность людей, а вовсе не «конкуренцию фантазий» между ними, как это подразумевается в рыночном обществе.
Новый социальный контракт между людьми невозможен без нового контракта человека с собственной прожектерской, поэтической, «иррациональной» частью. Фурье поставил вопрос о новой версии рациональности, не совместимой с прежним классовым раскладом и ментальным режимом.
Счастливая
Буржуазные читатели Фурье часто неверно понимали его цели как завуалированную мечту сделать всех аристократами на пиру-балу-карнавале. Тогда Фаланстер это идеальный отель с бесконечными видами анимации, непрерывный пир Тримальхиона, оргия эстетов и сатурналия, в которой стерты границы между хозяином и слугой. Конечно же, это не так. В отеле и на пиру не производят, не организуют, не изобретают, и даже в самом творческом варианте «досуга» просто имитируют всё это. В любом случае там отдыхают и отвлекаются от более требовательной, рациональной и утомительной жизни. В Фаланстере же всё существование переплавлено в счастливую деятельность, это попытка изобрести другую рациональность, освобожденную от искажающего влияния рынка, шанс заново повенчать чудесное с разумным.
Почему такой мир не останется без еды, горячей воды и фруктов? Почему в нем не случится перенаселения? Почему он не погибнет от эпидемии? Потому что – отвечает Фурье – именно такой мир изначально задан божеством, как цель для человечества, такой мир – социальная гармония фаланстеров и максимальная реализация душ – записан внутри самой человеческой природы. Вся история людей есть приближение к этому идеалу и гармония только и ждет, чтобы люди начали-таки её реализовывать в первых автономных общинах. Фурье ведет вера в объективную, математически вычислимую и поэтически обнаружимую, алгебраическую формулу нового порядка, в котором, в отличие от «цивилизации», не будет ничего стихийного и разрушительного. Фаланстеры с их оранжереями, паровыми котлами и парадами достижений окажутся фантастически эффективны и не узнают экономических или социальных проблем именно потому, что максимально соответствуют космической задаче человека. Предсказуемость и план социальной гармонии исключают скуку и однообразие так же, как исключают они антиобщественную стихийность. Фурье сравнивает гармоническую жизнь с дыней на пиру – мы никогда не знаем точно и заранее, какая она внутри на вкус, пока не попробуем, мы всегда заинтригованы этим, и всё же мы знаем, что это именно дыня, нам известны её общие свойства и возможные варианты её вкуса.
Северный Венец – полярный знак, порожденный самой гармонией т. е. новыми отношениями между живым и мертвым, обещанными этому миру как цель всей его истории. Гармония притягивает нас из будущего, как требовательный и сладкий магнит, невидимая звезда, вокруг которой вращается календарь.
Сакральная алгебра
Четыре элемента пронизаются общим гармоническим ритмом. Дрожание эйдетической струны стирает границу между игрой, любовью, трудом и наслаждением.
Социализм питается поэтической одержимостью, магической властью над стихиями и паранормальной математикой, открывающей нам разум бобров и пчёл. Разложение прежней функции на гармонические составляющие дает столь высокую амплитуду движения духа, что включает в пространство новой гармонии отношений не только людей, но и животных, растения, предметы и стихии.
Фурье завораживает пифагорейская рифма между алгеброй, музыкой, колористикой, физиологией и политической теорией. Единое знание, скрытое в основе всех наук. Новая природа, скрытая внутри старой, как цыпленок в яйце.
Преодоление экономического отчуждения оказывается условием для преодоления отчуждения человека от природы и преображения самой природы.
И тогда нам наконец станет доступен аромаль – душа ароматов, которая заставит моря благоухать, а планеты – испытывать
Бестиарий утопии
Тоже касается и щегла, живущего у нас в «Циолковском». Мы завели его в приступе фурьеризма.
Согласно Фурье, щегленок – живая эмблема резонных социальных амбиций выходцев из простонародья, пернатая аллегория страсти к преобразованию мира на основах коммунитарной магии. При скромном оперении, голова этой птицы купается в красном цвете честолюбия, горит холодным, но ярким огнём альтернативной реальности гармонических надежд.
Впрочем, у Фурье весь животный мир есть набор вспомогательных эмблем. Пчёлы с их коллективным мёдом – обещание будущего, а осы с их бесполезными бумажными гнёздами – констатация позора нынешней цивилизации. Мир должен быть правильно прочитан, чтобы быть пересозданным.
Гармония обещает появление альтернативных видов, вроде анти-жирафа и анти-кита. В новом эоне произойдет земная материализация геральдических химер, воплощение условных зверей эдемского сада, которые устали быть просто метафорами иного бытия.
Фурьеризм
В Европе 1840-х фурьеризм сформировал целое литературное направление, суть которого – чувственный утопизм и стремление за пределы цивилизации с её бескрылой моралью и подавляющей логикой.
Но первое же поколение учеников Фурье (Виктор Консидеран и его школа), публикуя и комментируя труды своего пророка, старалось дозировать и убавлять «безумную» и слишком «страстную» сторону его проекта. Первые фурьеристы полагали, что их Учитель часто не отличал зеркал от окон, как и полагается всякому вдохновенному утописту. Их прежде всего впечатляли выпады Фурье против рыночного хаоса, финансовых спекуляций и власти монополий. К тому же было решено, что некоторые детали, безделушки и фрукты грядущей гармонии, описанные в его прожектах, настолько рассмешат или скандализируют не подготовленного обывателя, что лучше бы пока оставить их в тени. При грядущем комбинаторном т. е. переходном строе сознание людей должно изменяться постепенно вслед за поэтапными переменами в их жизни, тогда как перед самим пророком «социетарный строй» во всех своих удивительных деталях предстал почти сразу, как озарение, и затем лишь слегка уточнялся. Достаточно и того, что фурьеристы были первыми открытыми феминистами Европы. Фурье ввёл в политический обиход и сам этот термин.
Отдал дань фурьеризму и молодой писатель Федор Достоевский, проникшийся этим учением в кружке Петрашевского, главного распространителя идей Фурье в тогдашнем Петербурге. А вот герои позднего романа Достоевского «Бесы», радикалы и нигилисты нового поколения, уже не так уважают Фурье. Шигалев называет его «сладкой и отвлеченной мямлей».
Русские народники Чайковский и Мошков отправились в Канзас, к фурьеристу Вильяму Фрею, чтобы организовать там идеальный фаланстер, но не особенно в этом преуспели. Таких опытов в тогдашней Америке было очень много.
Нередко фурьеристские общины взрывала изнутри программа «свободной любви» – попытки упразднить семью ссорили всех между собой, чрезвычайно запутывали отношения общинников и разрушали их коллективы.
Андре Бретон увлекся тропами Фурье в американской эмиграции, поместил его в сюрреалистический иконостас и даже позаимствовал из его глоссария название («Абсолютное уклонение») для международной выставки сюрреалистов в 1965. В своей «Оде Фурье» он показывает утопическую силу как гигантского и двусмысленного весеннеглазого агнца, потрясающего основы. Бретон обращается к памятнику Фурье на бульваре Клиши, расплавленному вишистами, и рассказывает свободному подножию, что случилось с двенадцатью страстями, освобождение которых обещало гармонию, и почему так и не состоялся «гастрософический режим». Для сюрреалистов фурьеристские прожекты были прежде всего литературными опытами, через которые сигналит бессознательное.