Теория квантовых состояний
Шрифт:
– Скучаешь? – услышал Бильгамешу сзади знакомый надтреснутый голос.
Он не стал поворачиваться, хотя внутренне напрягся.
– Вовсе нет, о великий Балу. Честнее будет сказать – боюсь.
Балу – вальяжный, большой, толстый и лоснящийся, в тяжелом шерстяном халате с продольными синими и красными полосами, такой был только у него в Бабили – неспешно подошел к скамье, на которой сидел Бильгамешу. На нем как всегда было множество украшений: серьги, несколько широких и тонких браслетов на запястьях, три кольца бус, кулоны на груди и поясе. Они позвякивали при каждом его шаге.
– Ах мой любезный ответственный Бильгамешу. Уже и красавица Шаммурамат не спасает тебя от тревожных мыслей, – он был благодушен и любезен, как обычно. – Я позволил себе наблюдать ваше восхождение на дворцовый зиккурат вчера. Разве есть что-то прекраснее, чем счастливое ночное воркование влюбленных.
Бильгамешу немедленно вспыхнул бы, услышь он это от кого-то другого. С Балу же он просто промолчал. Давно привык он, что Балу имел отвратительное свойство знать, слышать и осязать все, что происходило вокруг. Равно как и появляться из ниоткуда. Такова была привилегия богов, покровителей Бабили.
Балу все улыбался и смотрел на Бильгамешу. Потом он жестом попросил Бильгамешу подвинуться, и когда Бильгамешу подхватил на колени кидарис, грузно уселся рядом, закинув ногу на ногу, до неприличья распахнув полы халата и выставив пухлую белую ногу в сандалии.
– Не пойми меня превратно, Бильгамешу. Ноша твоя тяжела и выбор трагичен. Правильный, отмечу выбор, что не делает его легче, ни судьбу твою проще.
Бильгамешу не хотелось продолжать этого разговора. Он поднялся , покачнувшись от непривычного еще к действию тела.
– Народ Бабили цветет и здравствует, – широко зевая, продолжал Балу. – Разве не есть это прекрасно? Ты принес им благо, о которых люди Междуречья могли лишь мечтать.
– Все так, о великий Балу, – не удержался Бильгамешу. – Но теперь принуждаете Вы меня это благо, которое строил я, лелеял, лепил как искусный скульптор, и которое могу приумножить, оставить, забыть!
Балу прикрыл глаза и небрежно уронил руки на скамью, как бы игнорируя Бильгамешу, который заметно нервничал. Улыбаться однако Балу прекратил тоже.
– Это не наш с тобой спор, Бильгамешу. Здесь твое и только твое решение. Как и последствия.
Он открыл глаза и уставился на Бильгамешу.
– Ты торопишься, не спишь, волнуешь и дергаешь Шаммурамат. Авторитет твой велик, Бильгамешу, и амбиции, которые всегда помогали тебе, теперь изводят тебя. Позавчера ты засиделся у мастеров письма до глубокой ночи. А старый Илишу и ученики его не могли покинуть мастерскую раньше тебя. Твое рвение похвально, но и о людях стоит подумать. Носильщики твои промерзли до костей у подножия чертога.
Прав, прав был сладкоречивый Балу. Всегда прав. Бильгамешу затрясся даже, подавленный этой укоряющей, неотступной, давящей правдой. Он высоко ценил старого Илишу. Илишу был старшим жрецом культа Балу, он же отвечал за мастерскую письма и библиотеку.
Бильгамешу постоял еще молча, беря себя в руки.
– Мы записали около четырехсот слов в словаре с аморейского и почти тысячу с языка
– Люди и целые города тянутся к тебе, Бильгамешу. Законы, что ты создал для своих энси и авилумов дальновидны и остроумны. Они дают людям не только веру в богов, жрецов и царя, но и возможность жить без страха о завтрашнем дне. Это величайшее твое достижение.
– О Балу. Я всегда почитал себя смиренным исполнителем воли Богов. С самой юности, унаследовав от отца своего Бабили и титул верховного жреца, служение Богам было главным моим желанием. Позже, почитая и превознося грозного Мардука увидел я отчетливо, как могу я сделать Бабили лучше, величественнее, принести людям моим процветание и мир. Не лить бездумно кровь верных моих воинов; не запугивать Киш, Лагаш и Урук, кромсая Междуречье, но договариваться, убеждать, привлекать на свою сторону. Не коварством, шантажом и силой, в чем преуспел мой отец, но мудростью и достижением. Этим знанием меня наградили Боги. Ведь так? – Бильгамешу пронзительно теперь смотрел на Балу.
Балу снова полудремал, выпятив округлое брюхо под полосатым халатом.
– Ты изводишь себя, Бильгамешу. Незачем пересказывать непростой путь свой и борьбу с братьями твоими, и заговор матери твоей. Все было у тебя Бильгамешу. Мудрость твоя привела тебя к прекрасной картине, развернувшейся перед тобой вчера с храмовой террасы. Страна твоя цветет, она забыла о войне. Надолго ли? Говорю тебе – надолго. Я говорю тебе, Балу!
Он не повысил голоса, не открыл глаз, только большое тело его чуть всколыхнулось, как бы вскипнуло. Но эта рябь, демонстрация силы произвели на Бильгамешу нужно впечатление. Он отступил на шаг. Бильгамешу знал, какова сила Балу.
Балу тем временем продолжал:
– Но сколько бы ты не повторял этого себе, не напоминал себе успехи и неудачи, разочарования и победы, выбор твой сделан. Как и все предыдущие выборы, в которых, пользуясь своею мудростью, принимал ты правильные решения.
Бильгамешу отступил еще на шаг, два. Не о чем было спорить с Балу. Они говорили об этом много раз, с тех самых пор, как встретил Бильгамешу его, у подножия храма-зиккурата, посвященного самому Балу, ведающему письмом, знанием и ратным делом. Бильгамешу очень хорошо помнил ту встречу. Как ощетинились верные его телохранители-мушкенумы, как смеялся Балу насмешливо тыча пальцем в надежнейший отряд Бильгамешу. Заговорил, и перевернул все, что Бильгамешу думал и ведал о древних богах, которых чтили еще его далекие пращуры.
Мудр был Балу, мудр нечеловеческой мудростью. Знания его не знали пределов, а глаза проникали в самое нутро, вынимая самое сокровенное. Но не это, в тот памятный день, заставило отряд отборной охраны лугаля расступиться перед ним. Необъятной мощи сила, которую сочетал Балу с расхлыстанной развязностью, порой откровенным шутовством, которые трудно соотносились с божественной сутью его. Глядя в тот день на выставленные в его направлении блестящие бронзовые наконечники копий, Балу всего только притопнул и вся пятидесяти-головая процессия повалилась ниц, мечтая только о том, чтобы всемогущий Балу смягчился.