Теория невероятности. Золотой дождь
Шрифт:
— Слушайте, вы! — сказал Митя. Он выпрямился во все свои метр девяносто и выпятил галстук-бабочку, «гаврилку», как ее называли во времена нэпа.
— В институте вы этого не проходили. Нет, это вы слушайте, — сказал я, любуясь его отличной выправкой.
— Мне надоела ваша тронная речь.
— А мне нет, — сказал я. — Я оттачиваю формулировки.
И еще я сказал:
— Не надейтесь на машину, Митя, — подведет. В крайнем случае сотворите искусственного человека. А стоит ли хлопотать? Разве старый способ так
— Пижоны вы, — сказал Митя. — Все ваши страсти-мордасти, все эти эмоции, пылания-горения, вдохновения оттого, что вы пижоны. Отсутствие общей спортивной подготовки, а также дисциплины в мозгах.
Он посмотрел на свою команду, которая не принимала никакого участия в дебатах, а только переводила глаза с одного на другого.
Мне уже давно перестало нравиться, как мы разговариваем.
— Вы ведь пижоны. Как вы считаете, мальчики-девочки? — обратился он к своим. — Они ведь пижоны. Вся их школа такая.
Ого! Я подскочил.
— Синьоры! — сказала Вика. — Синьоры! Хотя она работает вместе со мной, ее малодушно тянет к Мите. Я уже давно заметил, что она метит ему в жены. Увы, в семьях я ничего не смыслю.
— Ф-фух… — передохнув, сказал я. — Ну вас к черту, Митя. Я жалею, что затеял эту перепалку. Вы пень.
— Синьоры!… Синьоры!… — сказала Вика. Мы сели на свои места. Кот, сопя, доедал дорогобужский сыр. Сквозь щели беседки пробивалось закатное солнце. Чокнулись.
— Еще два таких разговора… — сказал Митя.
— Ну и что? — спросил я. — Мне надоело.
— Будьте покойником, — сказал он и стиснул челюсти. — В самом прямом смысле.
Все притихли. Все-таки метр девяносто.
— Ба!… — сказал я и хлопнул себя по лбу. — Теперь я догадался! Когда я шел сюда, я видел десятки трупов! Значит, это ваша работа? Убитые валяются там и сям…
Он ничего не ответил, только закурил многозначительно и, многозначительно сощурившись, стал многозначительно пускать кольца к потолку.
Я стал его передразнивать, повторяя его действия. Все глядели на него с испугом, но я стал повторять его действия. Мне надоел этот Митя. Мне надоело, что его команда молчит. Он всегда подбирал себе каких-то бессловесных.
— …Н-ну?… — сказал он, пуская колечки. — Итак?… Что вы обо мне думаете?… Скажите прямо.
— Я думаю, — сказал я, пуская колечки, — что многозначительность — это стартовая площадка кретина.
Не глядя на меня, он стал гасить сигарету.
— Вы закончили ваше последнее слово? — спросил он.
— Кстати, — сказал я. — Уточним детали. Вы с детства росли на высокооплачиваемых кормах. Я не так одарен физически, поэтому прибегаю к тяжелым предметам.
— Это все?… — спросил он и медленно встал. — Уберите женщин.
Его команда, наконец, загалдела.
— Не все, — сказал я. — Я презираю салонный
Он двинулся ко мне. Панфилов взял две пустые бутылки и о край стола отбил донышки.
— Дуэли не будет, — сказал Панфилов. — Уцелевших арестуют.
К Мите, наконец, кинулась Вика, стала хватать его за руки, а он делал вид, что сопротивляется ей.
— …Митя, идемте… Митя, сейчас же идем… Я думала, вы интеллигентный человек, — сказала она Панфилову.
— Он не интеллигентный человек, — сказал я. — Это Митя интеллигентный человек, а он простой советский десантник.
— Так его! — восторженно вскричала Анюта. — Так его, орясину!
Вика надевала на Митю плащ и застегивала пуговицы.
— Воротник поднимите, — сказал я. — Надо уходить в ночь с поднятым воротником. Так красивше.
В Митиной команде раздался чей-то облегченный смех. Я всегда подозревал, что они хорошие ребята. На это Митя уже не реагировал. Теперь он притворялся безумно опьяневшим.
— Нагадили, теперь удираете? Не выйдет, — сказал Ржановский, и Митя сразу отрезвел.
Никто не заметил, как подъехала машина Ржановского.
— Здравствуйте, Владимир Дмитриевич, — сказала Вика.
Ржановский кивнул. Митя спрятался в тень.
— Проезжал мимо. Слышал ваш спор. Мало мыслей и океан пошлости. Митя, вы электронный гвардеец.
— Владимир Дмитриевич… — сказал Митя, нащупывая интонацию.
— Вы не одиноки.
— Правильно, — сказал Панфилов.
— Помолчите, — сказал Ржановский. — Без вас разберемся.
— Едва ли, — сказал Памфилий.
— Болтаете о творчестве, а сами подлизываетесь к физикам. Потеряли проницательность, спорите с неучами.
Мы быстренько убирали остатки пира.
— Завтра прикажу сломать этот сарай, — сказал Ржановский и презрительно оглядел всех. — Чтобы я вас больше здесь не видел. Алексей Николаевич, вызовите мне Токарева.
Токарев — это Великий Электромонтер Сявый.
Я сговорился с Панфиловым встретиться у Кости Якушева и пошел провожать Ржановского.
Мы идем к его «Чайке».
— Ходил на Благушу? — угрюмо спрашивает Ржановский.
— В общем да, — осторожно отвечаю я.
— В общем… — буркает Ржановский и идет лягать ботами передние покрышки. Он правит сам, несмотря на то, что ему за семьдесят.
— Еще раз… — говорит он. — В лабораторию приходить запрещаю. Нечего слоняться.
— А что же мне делать? — глупо спрашиваю я.
— Предавайся воспоминаниям.
— Я уже предавался.
— Ты же у нас мастак, — говорит Ржановский. — Кто этого не знает! Только и слышишь от тебя: «А что же мне делать?» Терпеть не могу. Занимайся личной жизнью.
— Я уже занимался, — говорю я. — Все утро занимался личной жизнью. А как же!… Владимир Дмитриевич, я тут утром кое-что набросал.
Он отобрал у меня блокнот с утренними записями.