Теория прогресса
Шрифт:
– А они гранату под дверь…
– Да ну. Домик к складу впритык. Не дай бог, загорится. Если им нужна наша метеостанция, плюнут на нас. Пусть русиш швайн замерзают на складе. Главное, чтобы не увидели, что нас стало меньше, что один исчез. А то догонят.
– Запустишь рацию? – с сомнением переспросил Вовку радист.
– Я попробую…
– Ну, ладно…
Лыков, охнув от боли, зашептал:
– Значит, запомни. Головой от стены, и ползи, пока не упрешься в железные стояки. Оставишь метеоплощадку по левую руку и оврагом – до Каменных столбов. Тут все просто. А дальше, Вовка, еще проще. Только не суетись. Камни на Собачьей мерзлые, скользкие. Ногу потянешь или колено выбьешь, совсем один останешься.
– А вы?
– О нас не думай, Пушкарёв Вовка. Твое дело – добраться до рации. Это приказ! – подчеркнул Лыков мрачно. – Ты однажды уже приказ нарушил, так что искупай вину. Найдешь палатку, натянешь антенну, подключишь питание, выйдешь в эфир. Что бы ни случилось, Пушкарёв Вовка, делай свое дело.
– А что может случиться?
– Не знаю, – резко оборвал Лыков.
– Я попробую, – выдохнул Вовка.
– Если выйдешь в эфир, отца узнаешь по почерку?
– Попробую…
– Ладно. Что с тебя возьмешь? Такая вот форма жизни. – Лыков будто спохватился: – Выйдешь в эфир открытым текстом. Плюнь на все. Голоси на весь север: всем, всем, всем! Высажен фашистский десант на остров Крайночной. Всем, всем, всем! Срочно уведомите Карский штаб! И наши фамилии перечисли. Весь состав зимовки, а то не поверят. Понял? Теперь фамилии. Запомни фамилии. Краковский, Елинскас, Лыков. Запомнил?
– Ага.
– Как только получишь уверенный ответ на своё послание, немедленно отключайся. Фрицы тебя быстро запеленгуют. Как только убедишься, что тебя поняли, все бросай к черту и беги на Собачью тропу. Никуда, только на Собачью! Это приказ, – повторил Лыков, и радист в темноте тоже утвердительно покивал.
Шорох. Глухой стук. Вдруг потянуло холодом. «Ныряй за борт!» Сильные руки сунули Вовку в узкий лаз. Он протиснулся в лючок, и в лицо ему ударил ветер.
Сухой снег порхло оседал под руками.
«А если собьюсь? Если выползу прямо на фрицев?»
Но полз, полз, зарываясь в снег. Полз, пока не уткнулся во что-то металлическое. «Ну да, стояк… Метеоплощадка… Сейчас вправо…» Но что-то бесформенное, жаркое навалилось на Вовку, вдавило в снег, дохнуло в лицо. Он чуть не заорал от ужаса, но понял вдруг, понял: «Белый!» И пес, будто понимая, что шуметь нельзя, взвизгнул тихонечко, как щенок. Давно, наверное, ждал, прятался за домиками. Теперь лез да лез носом в Вовкино лицо, куда-то под мышки, в карманы. «На, на, жри, жадюга!» – млел от счастья Вовка. Он как бы ругал Белого, а сам лапал и лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать. И Белый, будто понимая – нельзя шуметь, нельзя нарушать установившуюся над островом тишину, не рычал, не взлаивал, лишь повизгивал тихонечко, как щенок, лез носом в Вовкино лицо.
«На, жри! – свирепо и счастливо шептал Вовка. – На, жри, жадюга!»
Он ругал Белого, а сам был счастлив. Он ругал Белого, а сам счастливо лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать, шептал: «Белый, Белый…» И не удержался: «Мамки где наши, Белый?..» Не к месту, не ко времени спросил, но плевать ему было сейчас на место и время. Впервые за весь этот тяжкий безрадостный день ему, Вовке Пушкарёву, повезло. Впервые за этот тяжкий безрадостный день он, Вовка Пушкарёв, почувствовал какую-то уверенность. «Я дойду!» – шепнул он Белому в мягкое лохматое ухо. И поправил себя: «Мы дойдем! Только не бросай меня» И когда во тьме, чуть-чуть разреженной редкими звездами, когда в чернильной нехорошей тьме, мертвенной, холодной, проявились перед ним смутные растопыренные каменные пальцы, высокие, еще более черные, чем царящая вокруг пронизанная ледяным ветром ночь, он сразу сообразил: это и есть Каменные столбы, это и есть выход в ущелье, выход на Собачью тропу, по которой, невзирая на ее неласковое название, можно идти во весь рост…
Глава
СОБАЧЬЕЙ ТРОПОЙ
Он так боялся ошибиться, проползти в ночи мимо Каменных столбов, свалиться не в тот овраг, что, различив наконец узкие пальцы Каменных столбов, не выдержал – сел. И так и сидел по пояс в снегу, не чувствовал резкого, набирающего силу ветра. Вдруг сочился из облачных разрывов лунный свет. Мир сразу менялся: тени приходили в тревожное движение, ползли куда-то; вместе с ними начинали плыть, приходили в движение скалы. Вовка понимал: никак не могут раскачиваться скалы, и пытался теснее прижаться к Белому, глубже зарыться в лохматую теплую шерсть, услышать ровное, еще не сбитое дорогой дыхание.
Но Белый вдруг рыкнул, вырвался.
«Я сейчас…» Но так уютно было в снегу.
Закопаться бы в нем, зарыться. Спрятаться от ветра, лежать!
«В таком деле, – вспомнил он вдруг слова Лыкова, – суетливость ни к чему».
Но тут же вспомнил и другие слова: «Ты однажды уже приказ нарушил». А к этому Николай Иванович добавил: «Завалишь дело, всем хана. И Родине вред нанесешь». Вот все-все понимал, а встать никак не мог.
«Ты не ругайся, Белый. У меня ноги болят».
Белый недоверчиво засопел. Совсем как на «Мирном».
«Не веришь? – спросил Вовка, презрительно выпячивая губы. – Вот и Лыков не верит. Никто не верит. А я знаю, все равно придет «Мирный»! Как он может не прийти? На нем мама!»
Белый помотал головой.
Вовка понял: не слушает его Белый.
Да и не надо было сейчас думать о «Мирном».
У него, у Вовки, ясный приказ: найти палатку, запустить рацию, выйти в эфир. О выполнении приказа и следует думать. Он отчетливо увидел тьму склада, который все еще где-то рядом, недалеко. И черную ночную бухту увидел, на поверхности которой неподвижно и хищно лежало невидимое серое тело чужой подлодки. И услыхал шорох ползущей угольной крошки, и отчетливо почувствовал пронзительную боль в разбитых пальцах радиста Елинскаса и полное отсутствие боли в онемевшей, негнущейся ноге Лыкова. Утром фрицы ткнутся в запертые изнутри двери склада, гранату под дверь, вся недолгая. Спалят и аккуратно пересчитают трупы: айн, цвай, драй! Где четвертый? Где этот мальчишка? Где эр ист? Не может быть, чтобы русские мальчишки сгорали в огне дотла, ничего после себя не оставляя. Глянув на карту, фрицы догадаются: уйти с метеостанции можно только по берегу или по Собачьей тропе. Пару вооруженных людей на перевал, пару на берег…
Вовка любил географические карты.
Дома картами у Пушкарёвых был набит целый шкаф.
«Да зачем столько? – удивлялся Вовка. – На каждый остров по нескольку штук!»
«А они разной степени точности, – терпеливо объясняла мама. – Съемку ведут разные люди. Один немножко ленив, другой торопыга, третий спешит вернуться на материк».
Вовка с удовольствием листал карты.
Особенно нравилась ему карта острова Крайночного.
Эта карта не раз была в деле, протерлась на сгибах, ее подклеивали полосками марли, по полям, даже по планшету густо разбегались, как птичьи следы, карандашные значки и пометки. «Ты осторожней, – предупреждала мама. – Это единственный экземпляр. Самый точный. Рабочий».
«Когда-нибудь я составлю более точную карту!»
«Это хорошо, – смеялась мама. – Но пока ты еще мальчишка!»
Он никак не мог понять: «Почему?» Мама смеялась: «Да потому, что на карте ты видишь одни названия. Для тебя карта состоит из названий».
«А из чего она еще состоит?»
«Вот я и говорю – мальчишка!»
Он не понимал. Он сердился: «Да почему?»
«Да потому, что только мальчишка может думать, что на берегах бухты Песцовой обязательно должны водиться песцы, а хребет Двуглавый обязательно выглядит таким со всех сторон!»