Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна
Шрифт:
Несмотря на всю тяжесть рюкзака, – спина у меня тут же вытянулась в струну, пятки по-военному сомкнулись, а правая рука сама потянулась к незримому за пеленой низких серых туч Солнцу.
То же самое испытал, как видно, не я один. У всех стоявших в двух шеренгах руки вытянулись в римском салюте так, словно встречали мы не какого-нибудь там простого немецкого школьника, а самого Адольфа Гитлера.
Только тогда я заметил, что многие поснимали свои куртки, оставшись в брюках и черные рубашках, специально выстиранных и поглаженных к такому важному мероприятию.
И
Плавно и величественно поплыли звуки старого тевтонского гимна над школьным двором, над мокрыми листьями понурых деревьев, над унылыми и ветхими, но такими уютными домами-хрущевками, вызывавшими иногда у нас меланхолические слёзы, над мрачными и пустыми двориками, над отражавшей в своих тихих водах серое осеннее небо Москва-рекой, над мокрым, холодным, но вместе с тем непроходимо душным в такую погоду парком, и над всем городом-героем Москвой, и, казалось, над всей Вселенной...
Некоторые из наших пытались ещё было водрузить над толпой немецкие флаги. Среди последних я насчитал четыре: два нацистских, один имперский и один веймарский.
Потом мне говорили, что кто-то принёс ещё черно-жёлтый флаг Австрийской империи, но сам я его тогда не заметил.
Те, кто это флаги принёс, надеялись, видимо, что эти знамёна будут развеваться над шеренгами, что это будет выглядеть величественно и круто. На самом деле флаги почти сразу же отсырели и унылыми тряпками свисали с древков, на которые их поутру насадили.
Нашим поэтому приходилось поддерживать знамёна руками только для того, чтобы было хотя бы видно, что за тряпка насажена на том-то и том-то древке.
Впрочем, ткань намокла тогда так сильно, что и это едва помогало.
Но вообще на мой взгляд все это тогда смотрелось очень даже неплохо. Даже величественно, возможно.
Марку, впрочем, так по всей видимости не казалось.
И хорошо ещё, что мы обо всём заранее позаботились, и Немчика у ворот сторожили двое крепких ребят. Они-то уж удрать ему не позволили.
Нет, конечно, немца никто быть и не думал.
Просто мы с самого начала боялись, что этот самый немец окажется человеком слабым. Испорченным, так сказать, немецким толерастическим воспитанием.
Так оно, собственно, и оказалось.
Впрочем, день тот прошёл на мой взгляд как нельзя лучше.
Марк хоть и не без препирательств, но прошёл-таки через наш коридор славы, многие из наших ещё до первого урока (но уже после окончания церемонии встречи тевтонского гостя) напились, во время уроков кутить продолжили, ну а после окончания учебного дня попусту перенесли всё праздненство в уже известный вам бар и на квартиры хлебосольных шкетов.
Разумеется, для многих моих товарищей начавшаяся в тот день гульба как-то незаметно переросла в длительный загул. Большинство из них так из этого загула до конца четверти и не вышла.
Ну, а в конце четверти сами понимаете: четвертные закрывать как-то надо.
Вот тогда-то наши и стали массово «выходить из
Хорошая была женщина.
Да, это уж верно.
Но вернёмся к нашему Немчику.
Поначалу он был просто в шоке. Притом в глубочайшем, надо сказать.
Оно и понятно: приехал ты тут весь такой чистенький-толерантненький, мамой накормленный из Германии, – а тут тебя эти морлокифашиствующие встречают.
Струхнул малость немец, испугался. Собственной тени испугался. Бояться-то было здесь вовсе нечего.
Хотя с кем такого не бывает?
Знаете, в своей жизни мне много раз приходилось видеть одну и ту же ситуация: какого-нибудь молодого человека, до того учившегося либо в самой обыкновенной, либо же в крутой и пафосной школе – судьба вдруг заносит к нам в «Протон». Ну и, понятное дело, непривычный к особенностям нашей академической культуры человек испытывает лютый баттхёрт.
Собственно, нередко бывало даже так, что человек просто со своим классом в гости к нам приходил на какой-нибудь праздник, – а возвращался оттуда в состоянии тяжелейшей фрустрации.
И это всё наши русские ребята! Что уж говорить о немце?!
Да, немца наша протоновскаядействительность сперва просто повергла в ужас.
На контакт он довольно долгое время не шёл, адаптировался плохо, учеников других сторонился.
Впрочем, уже к концу сентября ему полегчало: начал понемного разговаривать сначала с Данилой Шторком, а потом и с другими нашими людьми.
И тут как раз надо рассказать про этого самого Данилу Шторка.
Отличный это был парень, я вам скажу.
Роста он был среднего, телосложения крепкого. Волосы он имел светлые. Пепельным блондом такие называют. Стригся всегда коротко. Сам он хотя и был довольно-таки полным, – щек у него не было, а были пусть и широкие, но скулы. Глаза у него были голубые, притом цвет у них был не такой прозрачно-голубой, как бывает у польских девушек, а такой насыщенно-насыщенно-голубой, почти синий. Нос у него был вздернутый. Подбородок скошенный, малозаметный. Губы не сказать, чтобы очень уж толстые, но и не тонкие вовсе.
Одевался Шторк всегда модно, как это обычно делают всякие европейские подростки. Черные обтягивающие джинсы, хипстерский клетчатые рубашки навыпуск, роскошные кроссовки на белых подошвах и тому подобный ширпотреб.
По нации был он поволжский немец. Ну, а как немец он и языком соответствующим владел неплохо. Это ему в коммуникациях с Марком помогало весьма значительно.
И тут надо помнить одну важную деталь.
Шторк был младше меня на год, а потому учился он в той самой трушнической параллели. И, как вы, надеюсь, догадываетесь, сам он был настоящим школьником. Вот прям совсем true-true-true! Ну, а поскольку всякий настоящий школьник обязан производить других настоящих школьников (что бы это ни значило), – Шторк вознамерился сделать Марка трушником. И, как ни странно, у него это в конце концов получилось.